Самоназвавшимся Селиверст был потому как настоящего своего имени он никому и никогда не называл, считая, будто само знание этого тайного изначального имени позволит раскрыть некую подлинную сущность домового и навеки поработить, чего духу совершенно не хотелось.

Князя же Селиверст любил помянуть дурным словом — тихонько, чтобы Зинаида Николаевна, бывшая Долгорукому дальней родственницей, не услышала и, упаси старые боги, не оскорбилась.

— С него и началась ента ваша цивилизация в моей земле-то, — ворчал домовой, — ни житья, ни бытья с нее нету!

Домовой, как выяснил Феликс, отчасти был прав. Древних духов правда стало меньше — они откочевали на восток, в горы и глухие сибирские леса. С другой стороны, Селиверст сам выбрал остаться здесь, в Московии.

Собирал подношения с крестьян, шкодничал и изводил недостаточно щедрых бесконечными ночными разговорами и фирменным воем волчьего подранка.

В двадцатом веке деревянные домики начали сдавать панельным многоэтажкам.

Неразумных крестьян, на эмоциях и искренней вере которых проживал Селиверст, переселили в крохотные квартирки и начали принудительно образовывать.

Селиверст кочевал от дома к дому, «побираясь», как он выражался, «на последних деревенских». В середине двадцатого века, во время большой послевоенной стройки, пожравшей последнюю «его» деревню, дух, голодный и злой, заявился в Министерство Магии — жаловаться колдунам на произвол и «ущемление территориальных прав».

Жаловаться ему понравилось, даже очень. Полсотни лет домовой бродил по кабинетам, изводя Министерских магов рассказами о вреде мирового прогресса, требованиями переселить его в приличную деревню на свежий воздух и отменно питаясь их эмоциями, пока, совсем недавно, не нарвался на Зинаиду Николаевну.

Ведьма, общества которой он разумно избегал все предыдущие годы, быстро нашла три десятка предложений о поселении в подмосковных многоэтажках и какой-то ведьмовской хитростью взяла с Селиверста обещание выбрать одно из предложенных мест, а до тех пор не покидать этого кабинета.

Дух взвыл в прямом смысле слова, когда понял, что вместо всего Министерства у него теперь одна неприступная ведьма, человеческий стажер с на удивление крепкими нервишками, да их редкие посетители (которые в скором времени и вовсе перестали заглядывать в кабинет, предпочитая решать вопросы по телефону или подкарауливая сотрудников редакции в длинных министерских коридорах).

— Свежий воздух, река, лес! Далеко от шумных дорог и пыли, — рекламировала Зинаида новые районы, — а люди какие! Заглядение!

Но Селиверст намертво подсел на деликатесный коктейль эмоций и магии, потому тянул время как мог, неизменно находя причину остаться среди колдунов и ведьм: то ему видовой состав леса в новом районе не нравился («дубы люблю, а там одни тополя, фу, пух от них да срамота!»), то близость аэропорта («как жить-то! шумит, страсть!»), то отсутствие коров на окрестных полях («а где они молочка возьмут мне свежего? Я пакетное пить не буду!»).

По поводу пакетированного молока Феликс с Селиверстом был полностью согласен, но проживание домового в редакции не одобрял.

Каждое утро древний дух устраивал концерт, подпитываясь стажерским раздражением. А если Зинаида уезжала во внезапные и очень секретные командировки по важным маг. делам, он и вовсе скакал по стенам и качался на шикарной люстре, да так активно, что однажды чуть не обрушил её вниз.

Потому-то утром второго января Феликс ожидал от оголодавшего духа большей прыти и готовился к худшему, но тот еще немного покачался на люстре, а после и вовсе спустился вниз, чинно уселся в уголок и умолк.