– Нельзя ли принести сухую булку?

А когда автомат булку принес, стала от нее отщипывать маленькие кусочки, обмакивать их в бокал и есть, как птичка.

Наклонившись ко мне, Тер-Хаар прошептал:

– А как тебе нравится вон та фреска на стене? – Он показал на нее вилкой.

Я повернулся туда, куда он указывал. На картине был изображен город минувших времен. По сторонам улицы возвышались странные дома. Их окна рассекали крестообразные перекладины, а крыши были острые, как шутовские колпаки. Вдоль домов шли люди, а посередине улицы по железным рельсам двигался голубой экипаж. Спереди, за стеклом, стоял управляющий им человек в белом парике, одетый в ярко расшитый кафтан; на голове у него была треугольная шляпа со страусовым пером, похожая на пирог, а вокруг шеи – кружевное жабо. Крепко схватившись за рукоятку, он вел свою колымагу, переполненную людьми, высовывавшимися из окон.

Я не понял, что так рассмешило Тер-Хаара, – он беззвучно хохотал, подмигивая мне с видом заговорщика, как расшалившийся мальчишка.

– Ну как, нравится тебе? – вновь спросил он.

Я старался найти какую-нибудь ошибку, анахронизм, думая, что историка могло рассмешить именно это. Я допускал, что он, как специалист, особенно чувствителен к невежеству других в вопросах, связанных с его профессией.

– Мне кажется, – начал я медленно, – что тут дело в окнах... Такие кресты на окнах были только в домах, которые, как бы это сказать, были предназначены для религиозных обрядов, не так ли? Потому что крест был...

Тер-Хаар уставился на меня, широко раскрыв глаза, затем покраснел и так громко расхохотался, что наступила моя очередь краснеть.

– Милый мой, да что ты говоришь! Окна как окна, этот крест не имеет ничего общего с религиозным мифом! Неужели ты не видишь? Ведь это рельсовый электровагон, так называемый трамвай, бывший в употреблении где-то на рубеже XIX и XX веков, а водитель и пассажиры одеты как придворные французских королей!

– Стало быть, художник ошибся на сто лет. Неужели это так важно? – спросила, беря меня под свою защиту, Анна. – Тогда костюмы менялись чуть не каждую минуту... Я, помню, видела однажды такое представление... Но что с того, были их камзолы вышитые или нет, а парики белые или темные...

Тер-Хаар перестал смеяться.

– Ладно, – сказал он, – оставим это. Тут моя вина. Мне каждый раз думается, что это невозможно, но, увы, вы все, к сожалению, такие полные, такие невероятные невежды в области истории...

Он стукнул вилкой по столу.

– Но позволь, профессор, – возразил я. – Кто же из нас не знает законов развития общества?

– Голый скелет, и ничего больше! – прервал он меня. – Вот что вы выносите из школы. У вас нет ни малейшего интереса к тому, как люди жили в древности, как они работали, о чем мечтали...

В эту минуту кто-то из сидящих в зале поднялся и спросил, никто ли не возражает против того, чтобы послушать легкую музыку. Все согласились, и по залу поплыла приглушенная мелодия. Тер-Хаар не проронил больше ни слова до конца обеда. Зал пустел, поднялись и мои собеседники. Поклонившись, я вышел с доктором Руис – с Анной, как я ее уже называл. Поначалу, произнося ее имя, мне приходилось преодолевать в себе некоторое сопротивление; впрочем, оно скоро улетучилось. Она энергично принялась знакомить меня с кораблем.

На нем было одиннадцать ярусов. Двигаясь от носа к корме, мы вначале посетили небольшую обсерваторию в носовой части, затем раскинувшуюся на пяти ярусах главную астрофизическую обсерваторию, где находился самый мощный телескоп «Геи», затем – навигационный центр и разместившееся над ним помещение автоматических аппаратов рулевого управления, разбитых на две группы: одна из них действовала, когда «Гея» шла полным ходом, другая вступала в действие, когда корабль двигался вблизи небесных тел. Потом мы спустились в трюм, где помещались ракетодромы и ангары для транспортных средств «Геи», осмотрели спортивные залы, детский сад, бассейны, концертный зал, залы видеопластики и отдыха. В конце этого яруса находилась и наша больница. Там, где жилые помещения примыкали к атомным отсекам, занимавшим всю корму, проходила мощная металлическая стена, защищающая от излучения. Оттуда мы на лифтах поднялись наверх и обошли по очереди одиннадцать лабораторий; у входа в двенадцатую я почувствовал, что с меня довольно. Анна, заметив, что моя усталость берет верх над восторгом, огорченно прикусила мизинец, но тут же с воодушевлением возвестила: