Тихо, беззвучно кругом. Лишь иногда, как бы сквозь сон, жалобно пропищит береговой куличок, оберегая как зеницу ока свое песчаное гнездышко с пестрыми крохотными яичками – будущими детками своими, куличатками.

– Славен город Черкасской! Слушай! – раздается в сонной тиши.

– Славен Асавул-город! – отвечает возглас в стороне.

– Славен город Раздоры! – вторит третий.

– Славен Рай-Айдар-город! – этот уже еле доносится откуда-то издалека.

И снова тихо, сонно… Что это за голоса, в ночной тиши славящие Черкасск, Асавул-город, Раздоры, Рай-Айдар-город? И кто оспаривает славу этих городов?

Ночь не отвечает… А бессонные очи-звезды мерцают по-прежнему. По-прежнему куличок от времени до времени пропискивает спросонья свою маленькую жалобу – он и во сне, бедненький, видит своих ворогов лютых, ворон да коршунов, что ищут похитить и расклевать его сокровище, крохотные яичушки.

Медленно двигаются бессонные очи-звезды по темному небу. Медленно идет ночь задумчивая. Медленно катится тихий, сонный Дон Иванович…

– Ночь-то какая благодатная, Господи Боже! Очи твои всевидящи, сый Вседержителю, с умилением и любовию взирают на сие дело рук Твоих, Боже Всесильный… Да, давно я таких ночей не видывал, когда, внимая дыханию Бога в сем тихом плескании воды, в сем благом веянии духа Божия над землею, плакать хочется слезою молитвенною.

– Так-так, чоловиче Божий: се така ничь, що зараз дивчина чернобрива згадуеться, як ото вона выходить до тебе у вишневый садочек, ниженьки свои тоби у шапку ховае, а само, мале, до тебе, козака, тулиться пригортаеться, мов та хмелиночка до явора, так-так… А хиба у вас у Москви не таки ночи?

– Нет, не такие. Холодно там у нас, хмуро, забели ночные… Нерадостно.

– Так-так… У Москви и солнце холодне и небо понуре… А довго ж таки, чоловиче Божий, ты був у того патриархи, у Иона?

– Долго-таки. Возлюбил я книжное дело паче всего мира – прилепилось к нему сердце мое, аки к служению самому Господу. А меня за сие книгочие велие в чернокнижии оговорили.

– Ах вони гаспидови дити!

Темными пятнами вырисовываются в темени ночи две конные фигуры. Это они разговаривают. Слышится мерное туканье копыт о сухую землю.

– Ото дурный москаль! Сам бач соби царем татарина обрав… От дурный.

– А то дурно от дьявола – Божим попущением.

– Та воно не без того… Залив вам чертяка сала за шкуру.

– Бог милостив – разделаемся с Борисом… Лишь бы донские казаки нашу сторону взяли.

– Возьмут! Подончики возьмут. Вони хоч за черта так встануть… абы москалив пошарпати.

– Дай Бог.

В ночном воздухе опять пронесся окрик:

– Славен город Черкасской! Слушай!

– Славен город Асавул-город!

Всадники остановились, один из них сказал:

– Та се ж вони, подончики… тут у их, мабуть… становище.

– А почто они оклики делают?

– Та, мабуть, орды ждут.

– А как они по нас стрелять учнут?

– Ни, мы свиту дождемось, та тоди й у становище заявимось.

И они своротили коней в боярышник, колючие кусты которого местами устилали холмистое побережье Дона.

Немного погодя они вышли из кустов и, прикрываемые береговою кручею, стали прокрадываться к тому месту, откуда доносились оклики часовых.

Снова мертвая тишина. Слышен только шепот Дона – это вода задевает прибрежные камни и словно шепчется с ними. Шепот этот думы наводит и страх – это темная, немая вода говорит, это ее непонятный лепет. А темные тени путников все двигаются вдоль кручи.

«Ги-ги-ги-ги! Го-го-го-го!» – слышится чей-то крик из-за Дона, из лесу.

– Эч бисова сова гогоче!

В это мгновенье что-то зашуршало впереди, словно шаги чуялись. Путники припали к круче, ждут… Восточная окраина неба начинает светлеть.