Потом Рути поднимала голову, чтобы взглянуть на мать. Увы, именно в этом месте сон, который до этого она воспринимала как вполне реальную реальность, начинал приобретать свойственные всем снам фантастические черты, поскольку вместо матери на Рути с улыбкой смотрела совершенно незнакомая женщина – высокая, изящная леди в очках в толстой черепаховой оправе необычной формы. Откуда-то Рути знала, что такая форма очков называется «кошачий глаз».

«Прекрасный выбор, детка!» – говорила женщина и ласково трепала ее по волосам.

А еще мгновение спустя сон начинал приобретать свойства кошмара. Каким-то образом Рути оказывалась в крохотной полутемной комнатке, освещенной лишь колышущимся пламенем масляной лампы. Здесь она была не одна – в самом дальнем и темном углу совершенно неподвижно стояла маленькая девочка со спутанными белокурыми волосами и измазанным землей личиком. С каждой минутой комната словно сжималась, становясь все меньше и меньше, и Рути начинала задыхаться, всхлипывая и жадно хватая ртом воздух…

Рути открыла глаза. Роско перебрался ей на грудь; его тяжелое тело сдавливало ей шею, а длинный мех залепил рот и нос.

– Слезай с меня, жирдяй! – сонно пробормотала Рути, отпихивая кота.

Но это оказался вовсе не Роско, а рука ее младшей сестры Фаун. Девочка была в теплой серой пижаме с начесом, которая по цвету и фактуре действительно напоминала кошачью шерсть. Заморгав, Рути увидела, что рядом с ней и впрямь лежит Фаун и что в окно вливается яркий дневной свет. Кроме того, она обнаружила, что голова у нее трещит с похмелья, а во рту сухо, как в Сахаре. Джин и пиво не прошли бесследно, и сейчас Рути было не до игр с сестрой.

– Эй, ты что здесь делаешь? – грубо осведомилась она. Кровать Рути была двуспальной, и она привыкла к простору. Фаун, которая во сне постоянно ворочалась и иногда просыпалась с ногами на подушке, ее стесняла, поэтому сестры почти никогда не спали вместе. По утрам Фаун частенько пробиралась в кровать к матери, но беспокоить Рути не осмеливалась; должно быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, если она решилась лечь с сестрой.

Фаун не ответила, притворяясь спящей, и Рути повернулась в ее сторону. Простыня была горячей и мокрой.

– О черт! – завопила Рути, окончательно просыпаясь. – Ты что, опи́сала мою постель?! – Ощупывая пятно, она обнаружила, что промокла не только простыня, но и матрас. Пижама сестры тоже была мокрой. Сестра продолжала притворяться спящей, и Рути безжалостно толкнула ее в бок.

– Ступай к маме!

Фаун перевернулась на живот, зарывшись лицом в подушку.

– Ма-мо-му… – промычала она невнятно.

– Что? – Рути перевернула сестру на бок. – Говори членораздельно!

– Я и говорю… Я сказала – я не могу к маме… – Лицо Фаун раскраснелось и блестело от легкой испарины. Запах мочи был таким сильным, что Рути почувствовала приступ тошноты.

– Почему?

– Потому что ее нет. Она ушла.

Приподняв голову, Рути посмотрела на циферблат дешевого пластмассового будильника, стоявшего на тумбочке. Будильник показывал половину седьмого, а ее мать никогда не вставала раньше семи. Кроме того, чтобы окончательно проснуться и приняться за дела, ей требовалось не меньше трех чашек крепкого кофе, а на это тоже уходило какое-то время.

– Что значит – ушла?..

Фаун немного помолчала, глядя на сестру круглыми как блюдца глазами.

– Такое иногда случается, – ответила она явно где-то подслушанной «взрослой» фразой.

– Ты что, издеваешься?! – возмутилась Рути, выпрыгивая из мокрой постели. Пол показался ей ледяным – похоже, печь в гостиной снова погасла, и она поспешно накинула кофту и натянула теплые лыжные штаны. Выйдя в коридор, Рути зашагала к дверям материнской спальни. Несмотря на то что она проспала почти пять часов, ступала Рути по-прежнему нетвердо, а ее дыхание все еще отдавало джином (особенно сильным запах стал, когда она, не сдержавшись, рыгнула). Похоже, опьянение еще не совсем прошло – именно этим Рути объяснила охватившее ее ощущение нереальности происходящего. Еще немного, и она могла бы поверить, что продолжает спать и видит очередной странный сон.