– Бежать? – сказала она ему. – Но разве могла бы я путешествовать по Франции? Мой испанский акцент, моя молодость, мое смущение выдадут меня первому же жандарму, который потребует от меня паспорт. Бордоские жандармы уже, наверно, ищут меня в эту минуту. Я убеждена, что муж пообещал им груды золота, только бы они меня нашли. Оставьте меня, сударь, покиньте меня!.. Сейчас я расскажу вам нечто еще более ужасное. Я обожаю человека, который не муж мне, и какого человека! Это – чудовище, вы будете презирать его. Так вот, стоит ему обратиться ко мне с одним словом раскаяния – и я не то что кинусь в его объятия, я брошусь к его ногам. Я скажу вам еще одну вещь. Быть может, она будет и неуместной, но, несмотря на бездну позора, в которую я упала, я не хочу обманывать моего благодетеля. Сударь, вы видите перед собой несчастную, которая восхищается вами, которая преисполнена признательности, но которая никогда не сможет вас полюбить.

Льевену стало очень грустно.

– Сударыня, – произнес он наконец слабым голосом, – не примите внезапную печаль, охватившую мое сердце, за намерение вас покинуть. Я думаю о том, как избавить вас от жандармов. Пожалуй, безопаснее всего будет для вас продолжать скрываться в Бордо. Через некоторое время я предложу вам сесть на пароход вместо другой женщины, такой же молодой и такой же красивой, как вы; билет для нее я закажу заранее.

Когда Льевен договаривал эту фразу, взор его казался совершенно угасшим.

– Дон Гутьерре Феррандес, – продолжала Леонора, – возбудил подозрения партии, тиранически управляющей Испанией. Мы часто совершали морские прогулки. Однажды мы встретили в открытом море небольшой французский бриг. «Сядем на него, – сказал мне муж, – бросим все имущество, какое у нас есть в Картахене». Мы отплыли. Мой муж все еще очень богат; он снял в Бордо великолепный дом и возобновил свои торговые дела, но мы живем в полном уединении. Он не разрешает мне бывать во французском обществе. Особенно в последний год, ссылаясь на то, что политические соображения не позволяют ему встречаться с либералами, он заставил меня все время сидеть дома взаперти. Я умирала со скуки. Мой муж достоин всяческого уважения, это великодушнейший человек в мире, но он никому не доверяет и все видит в черном свете. К несчастью, несколько месяцев назад он уступил моей просьбе и взял ложу в театре. Чтобы скрыть меня от взглядов местных молодых людей, он выбрал самую плохую ложу, выходившую прямо на сцену. Недавно в Бордо прибыла труппа неаполитанских наездников… Ах, сударь, как вы будете меня презирать!

– Сударыня, – ответил Льевен, – я слушаю вас с большим вниманием, но не перестаю думать о своем несчастье. Вы навеки полюбили человека, который счастливее меня.

– Вы, может быть, слыхали о знаменитом Майрале? – спросила Леонора, опуская глаза.

– Испанском наезднике? Разумеется, – с удивлением ответил Льевен. – Он возбудил интерес всего Бордо. Это очень ловкий, очень красивый юноша.

– Увы, сударь, я решила, что это не какой-нибудь простолюдин. Проделывая свои трюки верхом на лошади, он непрерывно смотрел на меня. Однажды, проезжая под нашей ложей, откуда только что вышел мой муж, он сказал мне по-каталонски: «Я капитан армии Маркесито, и я обожаю вас».

Быть любимой циркачом! Какой ужас, сударь! И еще бо́льшим позором было то, что я могла думать об этом без ужаса. В течение нескольких дней я заставляла себя не ездить в театр. Что сказать вам, сударь? Я чувствовала себя очень несчастной. Однажды моя горничная шепнула мне: «Господин Феррандес вышел. Умоляю вас, сударыня, прочтите эту записку», – и она убежала, заперев дверь на ключ. Это было любовное письмо от Майраля. Он рассказывал мне историю своей жизни, уверял, будто он бедный офицер, которого только крайняя бедность заставила заняться таким ремеслом, и обещал бросить его ради меня. Настоящее его имя было дон Родриго Пиментель. Я снова пошла в театр. Мало-помалу я поверила в несчастья Майраля, для меня стало радостью получать его письма. Увы, в конце концов я стала отвечать ему. Я полюбила его со страстью, с такой страстью, – добавила донья Леонора, заливаясь слезами, – которую не могло погасить ничто, даже самые печальные разоблачения… Я уже готова была уступить его мольбам и теперь не меньше, чем он, жаждала встречи. Однако к этому времени у меня появились кое-какие подозрения. Порой мне казалось, что, быть может, Майраль вовсе не Пиментель и не офицер из отряда Маркесито. В нем было недостаточно развито чувство собственного достоинства, он неоднократно высказывал мне опасение, что я только дурачу его, жалкого наездника из труппы неаполитанских прыгунов.