Его пальцы снова толкаются в ее тело, глубоко и настойчиво, двигаются туда и обратно, и Мэл закрывает глаза, чувствуя, как ее щеки раскаляются от стыда, как ее трясет от влажных звуков. А в ее теле словно ворочается чудовище, терзая и мучая ее, низводя до состояния беспомощного животного, попавшего в ловушку, из которой никак не освободиться.

— Зач… зачем, — выдыхает Мэл, сгорая от стыда и жара его сильного тела, прижавшегося к ней.

— Затем, — интимно произносит Стоун, не прекращая своей бессовестной пытки, — что я хочу разжечь в тебе огонь… пожар, который сможет согреть и обжечь… Ну же. Ты обещала быть покорной.

— Значит, — пыхтит Мэл, напрягаясь всем телом, изо всех сил сопротивляясь накатывающим на нее ощущениям, — все же просто банальный секс… вы безумец или лжец, вы…

Стоун не отвечает; его пальцы толкаются сильно, отрывисто, Мэл вздрагивает от каждого нового толчка и закусывает губы. Ей кажется, что ее берет мужчина с огромным членом, терзает ее тело, овладевает ею, как какой—то дешевой падшей женщиной. Его жесткие пальцы вдруг вынырнули из ее истерзанного лона, и теперь касались ее почти нежно. Большой палец нащупывает ее клитор и начинает гладить — слишком неторопливо, слишком умело и настойчиво, так, что расставленные ноги Мэл начинают дрожать, трястись, как в ознобе, и она, подавшись вперед всем телом, выдыхает, выкрикивает свое внезапно разлившееся по телу удовольствие, выдает себя. Она бесстыже виляет бедрами, то ли стараясь избежать обжигающего удовольствия, то ли чтобы принять в себя пальцы мужчины полнее, и Стоуну это нравится.

— Да, так, — шепчет Стоун, продолжая поглаживать извивающуюся мокрую  Мэл. — Шире ноги.

Его руки слишком умелые, слишком ласковые; жесткие пальцы вдруг становятся невероятно нежными, чуткими. Подушечками этих пальцев Стоун словно отыскивает самые чувствительные точки на теле Мэл и впускает через них  в ее нервы, в ее кровь пожар. Мэл вопит, трясясь на его руке, нанизанная на его пальцы, не понимая и не осознавая ничего вокруг себя. На периферии  сознания маячит стыдная мысль, что водитель за рулем все слышит, но Мэл рассматривает опущенное стекло, отделяющее их сидение от водительского, и это стирает последнюю стыдливость. Весь ее мир превращается в бесконечную огненную реку наслаждения, она сводит Мэл с ума, и она выкрикивает свое удовольствие, разводя колени еще шире, извиваясь, сходя с ума, широко раскрытыми невидящими глазами уставившись в обивку автомобиля над своей головой.

Стоун прав; с каждым его прикосновением к ее телу, с каждым толчком внутрь ее лона в ее крови разгорается пожар. Он бросает Мэл на сидение, на спину, заставляет ее подхватить собственные ноги под коленями и подтянуть их к груди, бесстыдно раскрывшись перед ним. От его ласк Мэл мечется, рассыпав золотые волосы по темной обивке и стонет — протяжно, беспомощно, жалобно, — потому что его пальцы гладят ее чувствительные бедра, ее мокрое лоно, и Стоун внезапно припадает губами к ее мокрым от желания губкам, горячим языком жадно лижет ее, дразнит клитор.

Это движение столь страстное, жаркое, а поцелуй такой жадный и болезненный, что Мэл взвизгивает, извиваясь, чувствуя, как его язык проникает в нее, и ей становится еще жарче. Это не потная возня с Хьюбертом под одеялом; не супружеский постный и сдержанный секс. С Хью ей и вполовину не было так обжигающе—хорошо и так невыносимо стыдно. Стоун беззастенчиво рассматривал ее тело, касался всюду, где хотел,  жадно целовал бедра, прихватывал зубами нежную кожу, погружал пальцы — быстро, жестко, настойчиво, —  в обе дырочки Мэл, заставляя ее вскрикивать и трястись как в лихорадке, чувствуя, как он овладевает ее телом. Всем ее существом.