– Человек произошел от обезьяны? Чепуха! – кипятился Игнац.

Бедный Игнац.

– Какая близорукость! Ты до сих пор веришь, что земля плоская? – бросила вызов Минна.

– Ты хоть понимаешь, что берешь в жены Катарину? – сказал Фрейд, иронически улыбаясь, сидя так, как сейчас, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

– Катарину? – Марта вопросительно посмотрела на Минну.

– Да, твой обожаемый Зигмунд только что назвал меня мегерой.

– Я не хотел тебя обидеть, дорогая, – отозвался Зигмунд. – Ты же знаешь, как я люблю одну мегеру за то, что она никогда и ни с чем не согласна.

– Я не обиделась, – произнесла Минна, втайне радуясь, что ее сравнили с шекспировской героиней.

– Я полагаю, что данный персонаж несдержан и остер на язык, – заявил Игнац.

– В этом ее прелесть! – откликнулся Фрейд и продекламировал длинный отрывок из «Укрощения строптивой».

Минна и сейчас видела его таким, каким он был тогда в кафе, бросающим вызов каждому. Голова вскинута, подбородок выдвинут вперед, будто его гений требовал борьбы. Уже в те времена Зигмунд был нетерпелив, переполнен случайными, странными мыслями и считался самым умным в компании. Минна держалась позади и позволяла ему главенствовать в разговорах. Но он ждал ее реакции, и все заканчивалось диалогом между ними.

Более того, между ними годами продолжалась оживленная переписка. Причем началась она странно, вскоре после свадьбы. Сначала они только обсуждали книги. Еще будучи ребенком, в семье с шестью сестрами и властной матерью, Зигмунд читал, чтобы не замечать нищету и хаос, царившие в доме. Минна была счастлива, что кто-то считает ее умницей, а не какой-то неуклюжей уткой.

Она помнила первые письма. Они обсуждали «Озерную школу», Вордсворта и Кольриджа[8]. Потом классических мыслителей. Зигмунд мог писать о Гомере и Данте, щеголяя греческим и латынью. У Минны могли быть иные мнения, она оспаривала интерпретации немецких переводчиков. Они любили Диккенса и русских – Толстого и Достоевского. И, разумеется, Шекспира – Зигмунд хвалился, что начал читать его еще восьмилетним мальчиком.

Он восторгался Шиллером и Гёте, цитируя длинные отрывки из их произведений. Его пленяла античность, исчезнувшие цивилизации, боги, религии, мифы, включая миф о царе Эдипе, к которому он часто возвращался. И к трагедии Софокла «Царь Эдип». Он перевел ее с греческого для выпускного экзамена в гимназии. Зигмунд жаловался на работу врача, на коллег, на постоянные болезни детей, на невозможность бросить курить. Но письма по этому поводу были перегружены деталями, показной трагедией и жалостью к себе:

«Я снова бросил курить… ужасные мучения абстиненции… совершенно не могу работать… жизнь невыносима…»

«Это твоя ахиллесова пята», – отвечала Минна и спрашивала о последних исследованиях. Зигмунд слал ей страницу за страницей с подробностями своего открытия, технике психоанализа и о методике «лечения разговорами». Он хвалил ее, что она внимательна к деталям и вдумчивый читатель его трудов. Минна быстро сообразила, что должна быть осторожна в ответах, поскольку Зигмунд был сварлив и легко обижался.

В последующие годы он попытался привлечь Марту в их литературные дискуссии, но не преуспел. Иногда Минна думала, что у Марты вообще нет никакой активной внутренней жизни. Сестра все реже читала романы и газеты, полагая, что Шекспир непостижим даже в переводах. Исключая сонеты – те ей нравились. Вероятно, как память о четырехлетнем ухаживании, когда Фрейд слал их ей ежедневно. Тогда у нее были любимые писатели, особенно Диккенс, но, казалось, все исчезло с рождением детей.