Как бы там ни было, его она вполне устраивала; он испытывал определенное удовольствие от того, что совокуплялся с супругой человека, учившего его этике; большинство вечеров у него оставались свободными; кроме того, с пуританским удовлетворением, унаследованным от тетки, он ощущал, что познает нечто важное о среднем сословии. Но однажды в начале февраля он пришел в четверг вечером и увидел, что у нее настроение – паршивее некуда, и последовал за ней, несколько настороженнее обычного, на неведомую территорию гостиной.

Неведомую, но никоим образом не непредсказуемую. От детского белья, развешанного на каминной решетке, поднимался пар. Ли заметил, что она читает «Второй пол» – книга валялась на полу корешком вверх. Стены были бежевыми, над самопальной стереоустановкои висела заумная литография Мондриана, на тростниковых циновках валялись обломки пластмассовой игрушки. Довольный Ли криво усмехнулся про себя – такое выражение лица он обычно предпочитал скрывать от окружающего мира, чтобы оно не выдало ничего лишнего.

Еще стояли холода; он присел на циновку и протянул руки к огню. Может, купить такую же, чтобы Аннабель могла валяться во весь рост на жестких холодных половицах по нескольку часов кряду, подумал он, а то иногда похоже, что она лежит на мраморной плите в морге. Ему не нравилось поддаваться таким мелодраматическим образам. Его другая любовь – то есть если Аннабель вообще можно определить как его любовницу, – ладно, просто другая женщина (а она Другая Женщина или просто другая женщина?) – как бы то ни было, эта конкретная женщина уселась в кресло и поджала босые ноги, как бы защищаясь, став таким образом полностью неприступной. На ней были джинсы и клетчатая рубашка, а длинные темные волосы перехвачены на затылке резинкой. На пальце она крутила обручальное кольцо – верный признак подавляемого раздражения – и молчала.

Ли покачался с носков на пятки, вытянув руки к электрической решетке. Сегодня он был похож на Барнаби Раджа. Мысленно он прошерстил весь свой гардероб улыбок, подбирая ту, что соответствовала бы такой двусмысленной ситуации. В очень нежном возрасте Ли обнаружил, что с помощью своего ассортимента улыбок может управлять людьми, и вскоре научился этим облегчать себе жизнь, потому что ему нравилось жить легко; именно такую жизнь он и называл счастьем. Он выбрал улыбку предполагающую и поощряющую; улыбка щелчком встала на место – так гладко, что можно было бы поклясться: Ли распахнул всю свою душу. Как только улыбка материализовалась, женщину прорвало:

– Ты с какой-то пташкой спутался, я слыхала?

– Ну? – медленно ответил Ли, чувствуя неладное. – И что?

Она отмахнулась от него, встала и принялась нервно мерить шагами комнату.

– Я, конечно, едва ли могу рассчитывать на то, что ты станешь хранить мне верность.

«Так вот оно что!» – подумал Ли и сразу понял, что связи конец. Слова он подбирал очень тщательно.

– Н-ну, не знаю. У тебя есть полное право ожидать, что я останусь тебе верен, но верен я в действительности или нет – это совсем другие пироги с котятами, правда?

Она так бурно металась из угла в угол, что ему стало за нее неудобно, поскольку поведение ее в данных обстоятельствах представлялось эмоционально чрезмерным.

– Почему ты сам ничего мне не сказал?

– Не твое дело.

– Спасибо, – с иронией ответила она.

– Послушай, – сказал Ли. – Тебя какая-то муха укусила из-за того, что я бродяжку себе оттопырил.

– Тебя послушать, так ни за что не скажешь, что ты в университете учился.

Тут Ли решил куснуть побольнее.