И я вновь опорожнил взбунтовавшееся нутро.

А ведь поначалу все шло неплохо. Отойдя от первого шока, я позволил Сервиндейлу себя убедить, что дракон – это лучшее средство передвижения в Расколотом Мире. И уже вскоре с трепетом глядел на вытянувшегося между скал ящера, на которого маг буднично навьючивал поклажу, состоящую из наших котомок, страховидного посоха, гитары, а также увесистого тюка, что он выудил откуда-то из-за скалы. Под подбадривающее бубнение дракона маг протянул мне руку, и я сам не понял, как оказался в уютной ложбинке между крыльев, где был привязан к, специально просверленной для такого случая, броне.

Короткий разбег, толчок под пятую точку, едва-едва смягченный подстеленным пледом, и гигантская тварь, расправив кожистые крылья, взмыла в воздух под аккомпанемент моего истерического писка!

О срань великана! Кому рассказать – не поверят. Я – и на горбе дракона! Огромные крылья периодически закрывают полнеба, на каждом взмахе мы ухаем на несколько метров вниз, а потом также резко выравниваемся. Где-то подо мной что-то периодически шумит, шуршит, сопит и приговаривает густым басом, вибрация от которого пробирает от задницы до макушки: «Да не боись, виршеплет, наслаждайся видом…»

Пока я, вцепившись в веревки, обозревал удаляющуюся родную ойкумену, маг скупо поведал дракону о последних событиях, потом еще о чем-то поболтал с ним на незнакомом языке и, привалившись к тюку с вещами, внаглую уснул.

Я же, сжавшись в комочек страха, гонял по мозгу одну мысль – как же так получилось, что одного ослоумного виршеплета угораздило оказаться между небом и скверной верхом на бронированной страхолюдной твари!

Но постепенно отпустило. Может то заскучавший за неделю сидения в скалах дракон меня разболтал, или все дело в той красотище, что разостлалась на западном горизонте…

А ведь посмотреть было на что! Я, конечно, не раз летал над скверной на корабле. Это, признаться, то еще испытание для нервов. Когда под мерно покачивающимся куском дерева разверстывается покрытая сизой дымкой Бездна, через которую, как сквозь порванную кожу проглядывает лазурная подложка. Мрачное сияние скверны, пробивающееся сквозь тенистые махры тумана, дрожит и меняет оттенок от светлого, будто утреннее небо, голубого до мрачного густого синего, чужеродного и невозможного в природе. Завораживающая и ужасающая картина.

Но Расколотый Мир с загривка дракона – это еще более чудесное в своей нереальности зрелище! Уже почти завершившее дневной бег солнце маячит как раз между рогов драконьей башки, рядится в кровавые одежды и превращает каждую встречную ойкумену в навершие острого кинжала, пропарывающего бугристую равнину.

Увы, красотами пейзажа я восторгался недолго. На меня обрушилось проклятье, о котором вряд ли помянут в героических эпосах: я как раз с упоением рассказывал дракону о знакомстве с Василивсом, когда все эти «вверх-внизы» меня-таки доконали. Не раз, бывало, сей недуг прихватывал меня и на корабле, но оказалось, что и драконий полет строго противопоказан моему бедному желудку.

Я только успел попросить у Шейлдара прощения, услышать недоуменное: «За что?» и опорожнил нутро на броню дракона.

Так и летели следующие три часа. Дракон то внимательно слушал очередную историю о разухабистой гулянке в Белой Цитадели, то материл меня, на чем свет стоит, за расплесканную жижу. Как ни странно, процесс болтания шел мне на пользу, будто бесы в животе тоже прислушивались к похождениям Аски Фиорентийского.

Небо уже покрылось россыпью звезд, когда я, рассказав историю про дочку этого драного кактуса профессора Хиза, наконец сдался и растолкал спавшего, как убитого Сервиндейла, чтобы вытрясти из него хоть какую-нибудь лечебную волшбу.