Затворничество нелегко давалось Катрин. По мере того как к ней возвращались силы, ей все нестерпимее хотелось бежать бегом навстречу свежему ветру набережной, ловя горячие лучи солнца. Но Барнабе только качал головой.

– Ты выйдешь в тот день, когда будешь уезжать из Парижа, детка. А до этого ты будешь бояться как огня дневного света и еще больше ночной тьмы.

Ландри что ни день навещал Катрин, и вот однажды он закричал, еще не переступив порога:

– Я знаю, где Лоиза!..

Матушка Ландри отправила его на рынок Нотр-Дам купить потрохов на ужин. Обожатель Кабоша, Ландри прямиком отправился к тетушке Кабош, которая как раз и торговала требухой и потрохами. Она жила на узкой улочке в грязном домишке, первый этаж которого насквозь пропах ее благоуханным товаром, выставленным на подоконнике в жестяных лотках. Сама госпожа Кабош, жирная желтая старуха, восседала позади своих лотков с маленькой пикой в одной руке и весами в другой. В околотке она славилась скверным характером, которым поделилась и со своим любимым сыночком, а также – неутолимой страстью к бутылочке.

Но, подойдя к лавке тетушки Кабош, Ландри с удивлением увидел, что она не торгует. Ставни были закрыты, и можно было бы подумать, что хозяйки нет дома, если бы не приоткрытая дверь, через которую недовольная тетушка Кабош вела беседу с монахом-францисканцем, одетым в грубую мешковину, подвязанную веревкой.

– Оделите хоть хлебцем, хозяюшка, нищего монаха, – клянчил монах, подставляя корзину. – Сегодня канун праздника Иоанна Предтечи, нельзя отказывать в милостыне.

– Лавка у меня закрыта, сама я больна, почтенный, – отвечала тетушка Кабош. – Хлеба у меня едва-едва самой хватит. Иди своей дорогой и молись за мое здоровье.

– А вы бы, хозяюшка…

Монах не собирался сдаваться. Служанки, что возвращались с рынка, остановились и положили по монетке в его корзину. Одна из них недовольно сказала:

– Вот уже два месяца, как лавка закрыта. Была бы больна хозяйка, не распевала бы по вечерам псалмы, от которых уши вянут. Чтобы не болеть, пить надо меньше!

– Не тебе указывать, что мне делать, – возмутилась тетушка Кабош, тщетно пытаясь вытурить монаха и закрыть дверь.

– Дай, хозяюшка, винца! – обрадованно заголосил прилипчивый как смола монах.

– Нет у меня вина, – гаркнула хозяюшка, побагровев от негодования и сдвинув на затылок свой желтый чепец. – Иди-ка ты на…

– Зачем же так, дочь моя, – прервал ее монах и перекрестился, однако ногу, которой придерживал дверь, не убрал.

Вокруг стал собираться народ. Весь околоток знал брата Эзеба – самого упрямого монаха в монастыре. Последнее время он хворал, не собирал милостыню и теперь наверстывал упущенное.

Подошел поближе и Ландри, любопытствуя, что одержит верх: всем известная скупость тетушки Кабош или не менее известное упрямство брата Эзеба. Кто-то посмеивался, кто-то заключал пари: одни стояли за церковь, другие за Симона-мясника. Шум нарастал, грохоту прибавила застрявшая между домами телега с бочками. Ландри, забравшийся на тумбу, чтобы лучше видеть, задрал голову вверх – взгляд его упал на единственное окно второго этажа дома матушки Кабош. Один из квадратиков промасленной бумаги разорвался, щелки было достаточно, чтобы Ландри узнал ту, что выглядывала из нее, пытаясь понять причину шума на улице. Невольно он приветственно махнул рукой, ему ответили и тут же исчезли. Лоиза узнала его, но тут же отошла от окна. Ландри кубарем скатился с тумбы, материнский наказ вылетел у него из головы, работая локтями, он выбрался из толпы. Оказавшись на улице, припустился со всех ног к Двору Чудес.