О маме, которая злится, потому что не может ходить, ‒ если она сможет ходить, сможет ли она и перестать злиться?

Об отце, не оставившем мне шанса устроить свою жизнь дальше границ того самого раскладного дивана, который он, уходя, хотел забрать, ‒ интересно, жалеет ли, что не забрал?

О пьяном водителе, который семь лет назад сбил маму на пешеходном переходе, ‒ бросил ли он пить после этого или запил ещё больше?

О посылках, которые отправляет Галя, ‒ интересно, что она в них кладёт? И что чувствуют несостоявшиеся убийцы, когда их получают?

О Михаиле Ильиче и его Танечке ‒ сегодня срежу эту дурацкую вывеску, давно хотел: от неё тень, мусор и напоминание, что каждый сам за себя.

О чвакающем ковре Жанны Иосифовны ‒ почему она сказала участковому про мужа-инвалида? Нет, даже не так. Почему участковый, зная, что никакого мужа у Жанны Иосифовны нет, всё равно терпеливо слушал её драматический монолог?

О бабке. О том, как жарко у неё в квартире, я взмок, пока она считала деньги и выносила банки.

О молитвах над томящимися в жиру шишками.

О бедных обезжиренных барсуках…

Чайник на плите тревожно загудел. Яна вздрогнула. Она с трудом привыкала к новой квартире, но с чайником отношения не ладились особенно. Свисток на его носике издавал жуткие звуки, напоминая о сиренах воздушной тревоги.

Яна раздражённо крутанула переключатель газа и сняла чайник с плиты. Ручка с пластиковой нашлёпкой неприятно нагрелась. Ойкнув, Яна перехватила её другой ладонью и поспешила наполнить кружку. Разумеется, хвост с ярлычком нырнул вслед за чайным пакетиком. Она подцепила верёвку кончиками подушечек и, зашипев, сунула ошпаренные пальцы в рот. Квартира ополчилась против своей постоялицы.

Свет сквозь плотно прикрытые шторы пробивался с трудом. Яна балансировала на расхлябанной табуретке, грела ладони о кружку и хандрила. Ей не нравился новый район, не нравилась щекотная пустота в голове на месте затёртых воспоминаний, не нравились лезущие в сны невнятные образы. Тесная конура с видом на соседнюю многоэтажку не нравилась тоже. И не только ей.

Под столом послышалось копошение и тяжёлый шлепок. Ной сверзился с табурета со всей доступной ему грацией.

‒ Не убился? ‒ лениво поинтересовалась Яна у выползшей на середину кухни полосатой серой туши. Енот поднялся на задние лапы, распушился до размеров шара и буркнул:

‒ Не дождёшься.

Отношения с Ноем у Яны не клеились с момента, когда она, потерянная, не помнящая даже собственного имени, впервые открыла глаза на этой стороне. Первым, что она увидела, был одышливо пыхтящий комок шерсти с пачкой бумаг в маленьких лапках. Кажется, Яна тогда заорала. Енот деловито сообщил, что он связной, но все последовавшие вопросы проигнорировал. С чем Ной её связывал, Яна не знала до сих пор. Представляться енот тоже отказался, за что был сокращён до удобоваримого прозвища.

Документы, принесённые связным, теперь валялись где-то в недрах рюкзака. В них значилось, что она, Славяна Огнёва, покинула мир живых по причинам, не связанным с самовольным уходом из жизни, не имеет склонностей к каким-либо религиям, поэтому определена в самый разношёрстный квартал Города.

Ной, хмурый и сонный, пыхтел громче обычного. С недосыпа в нём частенько просыпались склочность и страсть к дешёвой драме.

Енот бесцельно побродил по кухне. Сморщенный гармошкой нос и прижатые уши отбивали любую охоту затеять разговор. Вымотавшись, Ной с трудом взобрался на диванчик, перелез с него на стол и нервным движением смахнул крышку с сахарницы. Крышка сделала круг и опасно замерла на самом краю столешницы, но Яна даже бровью не повела. Хочет истерить, пускай истерит. Объяснять битую посуду хозяевам всё равно придется ему ‒ с Яной местные почему-то общаться не любили.