– Ну, это был спусковой крючок, – ответствовал Марек. – Началось-то оно раньше. Они коптиц сначала построили, и совсем не ради вас, а ради того, чтобы птиц – настоящих, голубей всяких – истребить. И вас придумали не ради того, чтоб в итоге на улицу выпустить. Всё познаётся в процессе. Вот, скажем, с чего у вас сегодняшний кошмар начался?

Она горестно вздохнула.

– С мёда.

Её рассказ – от проникновения на кухоньку трейлера до рокового выстрела из рогатки – уложился в пару минут. Марек кивал. Ей нравились его манеры. Он был раз в двадцать больше неё, но держался как-то так, что смотрел совсем не сверху вниз. Мягкая поза. Руки на виду, но лежат спокойно, одна поверх другой. Может, конечно, она просто так сильно устала, что у неё уснул инстинкт самосохранения, но она совсем от него угрозы не чувствовала.

– Так это, получается, километра полтора, – протянул он. – Ну даёшь. Быстро ты. Я даже не знал, что вы так быстро летать можете. Ещё и с ношей.

– Надо было заранее улететь побыстрее и подальше, – посетовала Элета. – А теперь…

– А теперь вы здесь, – сказал спокойно Марек. Она ожидала что-то вроде «в безопасности», но, к его чести, он ничего подобного не сказал. – И его лечат.

– Лечат, – эхом отозвалась она, всхлипнула и отвернулась в сторону.

– Ты всё, что могла, уже сделала.

Элета резко выдохнула.

– Это уж точно, – процедила она негромко. – Я уже всё сделала.

В груди кольнуло. Червь сомнений, который давным-давно там свился колечком, вцепился зубами в сердце. Сколько ты с ним провела времени? Сколько в мыслях поотрывала лепесточков от воображаемых ромашек, гадая сама о себе: любишь, Элеточка, или не любишь? Сколько могла выбрать в своей маленькой жизни других дорожек; сколько из них заканчиваются на операционном столе? На скольких дорожках ты даже напоследок ничего хорошего сказать не успеваешь?

Марек добродушно смотрел на неё.

«Какие, в самом деле, глупые вопросы, – подумалось ей. – Он же там по-настоящему лежит, я же его кровь с рук стирала, это ж у него кости переломаны, я-то тут при чём?»

Но она знала, при чём. У неё крылья чесались. Просились в путь. Долго ты, Элета, мучилась. Долго фантазировала о том волшебном трепете в груди, о душевной боли, об эмоциональных бурях. Тебя создали для любви, а любви ты не чувствуешь. Ты ведь знаешь…

А знаешь ли?

Она взглянула на Марека. Хорошее у него лицо было, открытое, широкое, морщинистое. Редко когда она рядом с людьми себя так спокойно чувствовала. А ведь обычно они о её присутствии даже не подозревали.

– Я хочу улететь, – выпалила она. – Я хочу его оставить. Разве ж это нормально?

Он медленно пожал плечами.

– Я не знаю, – сказал он. – Иногда самое лучшее – и правда оставить. Но, мне кажется, ты не зря его сюда принесла.

– Может, и не зря, – молвила Элета. – Может. Только… Просто… Я не знаю. Я думала… До этого мёда, до этого выстрела… Я думала его оставить. Совсем. Навсегда.

Марек совсем не удивился. Только спросил, наклонив чуточку голову:

– Почему?

– Потому что голову не хочу морочить, – сказала она, чувствуя, как наливаются слезами глаза. – Потому что, мне кажется, мне… Рано. Я знаю, как должно быть у других, но не знаю, как должно быть у меня. Я же Элета. Сайфейри Мод четыре-три-эр, что бы это ни значило. Я же про любовь… для любви… И мне с ним хорошо, он хороший, и я за него так боюсь, но…

Она всплеснула руками. Ей не хватало слов. Может, словарный запас ей тоже специально порезали. Про любовь надо только розовой поэзией, с аханьем и оханьем, с рюшечками, с бантиками и обязательно с регулярными ссорами. Любовь – она воздушная, что пенопласт. А не про любовь – это не для Элеты, и Элета не для этого.