Обученный слуга тут же наполнил его вином.

– За усладу очей наших, бояре! – провозгласил новый тост царский брат. – За наших женщин! Куда мы все без них?!

Развлечение продлилось еще два дня. Или, вернее – на второй день охотники начали разъезжаться. И сверх того еще две ночи Ксения провела с любимым в его опочивальне… После чего из Кремля, со степенным боярином, пришло царское напоминание о дворцовом обеде.

– Как только я отлучусь, ты сбежишь… – не столько спросил, сколько догадался боярский сын Захарьин.

– Я же не могу находиться при тебе вечно, – пожала завернутыми в китайский шелк плечами женщина.

– Почему?

– Ну, а кем мне здесь оставаться, Федор Никитич? – слабо улыбнулась Ксения. – Содержанкой? Так ведь я тебя из любви сердечной ласкаю, и никаких подарков, никакой платы мне за то не надобно. Служанкой? Так любить по обязанности я тоже не хочу. Посему гостьей я в твоем доме была, гостьей и останусь. А гостье надобно рано или поздно уходить.

– И я опять не увижу тебя до очередного твоего каприза? Сидеть тут одному, как перст, да гадать, когда моя голубка снова прилетит?

– Зачем же гадать? – Гостья взяла его лицо в ладони. – Я же имени своего не скрываю. Боярская дочь Ксения Шестова, подворье отца моего на Арбате стоит. Коли соскучишься, сокол мой ясный, то… То… – Женщина запнулась, думая, как обмануть отцовское внимание. – То ты ромашку обычную сорви да человека какого с нею ко мне пришли. Я сразу обо всем и догадаюсь… – Ксения нежно поцеловала мужчину в губы. – Ты моя единственная радость, мой витязь, моя любовь, моя мечта, моя сказка. Только рядом с тобою душа моя поет, только рядом с тобою жизнь моя расцветает. Лишь намекни мне, что не забыл, я тут же птичкой быстрой к тебе прилечу и сердце свое раскрою.

– Лучше бы ты просто осталась, – ответил боярин.

Ксения поцеловала его снова и прошептала:

– Ступай, мой любый. Твоей лягушонке пора натягивать старую зеленую шкурку.

Где-то глубоко внутри боярский сын Захарьин надеялся, что его вольнолюбивая гостья передумает, останется. Но когда он вернулся из Кремля, в опочивальне все оказалось аккуратно прибрано, а кровать перестелена. Здесь не осталось ни единого следа строптивой недолгой гостьи.

– Третьяк, ты где?! – выйдя к лестнице, громко закричал хозяин дома. – Ты меня слышишь?!

– Иду, Федор Никитич! – отозвался откуда-то далеко снизу мужской голос.

Боярин стал спускаться вниз и столкнулся с приказчиком на полпути к крыльцу.

– Вели баню истопить, Третьяк, – распорядился боярский сын Захарьин. – Хлебного вина туда отправь да редиски. И пришли кого-нибудь не сильно занятого спину мне потереть!

– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.

Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.

Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.