Ксения задумчиво прожевала пастилку, потом еще одну. Спросила:

– И что же мне теперь делать?

– Ехать конечно же! – решительно выдохнул Отрепьев.

– Но-о… – Ксения нерешительно потерла подбородок. – Ты хоть раз на охоте бывал? Что мне для сего надобно?

Паренек посерьезнел и тоже взялся пальцами за подбородок:

– Э-э-э… Самое меньшее – так это лошадь, шатер, походная постель… Припасы… Поесть там, выпить, повеселиться. Дворня. Ну, слугой и я могу поехать. Еще бы хорошо ловчих птиц прихватить. Но их даже князья далеко не всякие имеют.

– Лошадь, палатка… – эхом повторила женщина. Тяжело вздохнула. Неуверенно произнесла: – Может, отца спросить?..

– Да ты, верно, обезумела, сестренка! – постучал кулаком себе по лбу Гришка. – На кой леший тебе там старый Иван Васильевич? Чтобы к Федору Никитичу ближе путевой версты не подпускал?

Теперь боярская дочь задумалась надолго. Затем бросила несъеденное лакомство обратно в короб и печально покачала головой:

– Я откажусь.

– Откажешься от приглашения самого Захарьина? – округлились глаза паренька. – Нет-нет, сестренка, не смей! Мы сейчас что-нибудь придумаем!

– Что ты придумаешь, братишка, что? – резко всплеснула руками Ксения. – Даже если представить на миг, как мы украдем отцовских коней и все его снаряжение, чем сие мне поможет? Я отправлюсь на княжескую охоту на упряжных меринах, с парусиновой палаткой и потником вместо постели? Буду спать с седлом под головой, завернувшись в медвежью шкуру? Ты понимаешь, Гришка, что, окромя величайшего позорища, ничего для меня из сего развлечения не выйдет? – Женщина еще чуток поколебалась и снова отрицательно покачала головой: – Я никуда не поеду.

Паренек тоже помолчал, но никаких возражений найти не смог.

– Сообщить Федору Никитичу про твой отказ? – тихо спросил он.

– Нехорошо как-то через посыльных такие оскорбительные вести передавать… – Боярская дочь прижала ладони к губам. – В лицо сие сказывать надобно. Извиниться, объяснить. Ну, чтобы не обиделся. Вот токмо не знаю, кто там ныне на воротах? Меня только один холоп знает, который хриплый. Да и тот за три месяца вполне мог и запамятовать.

– А-а, Хрипун, – сразу понял Отрепьев. – Так ведь то оно без разницы! Сестренка, я ныне при Захарьиных писарем состою. Запросто проведу! Меня впустят и ни о чем не спросят. А спросят – так даже врать не надо. Сестра, скажу, заглянула, только и всего.

Боярский сын Захарьин возвращался с соколятни веселый и возбужденный, уже пребывая в предвкушении предстоящей охоты. Почти полтора месяца пути на одной ладье вместе с бухарским посольством извели его душу хуже некуда. Крепкий и энергичный, Федор Никитич томился малыми размерами богато украшенного корабля – ни тебе пройтись, ни развлечения шумного устроить. Токмо сиди на коврах с чужаками, разговоры веди да пируй непрерывно.

Вдобавок выяснилось, что Канат-бею его сарацинская вера запрещает пить вино – и всю дорогу обеим посольским свитам пришлось давиться сладким хмельным медом! Сиречь – мед для знатных путников закупался самый лучший, ставленый[9], из холодных поволжских погребов. Однако пить одно и то же полных шесть недель!!! Тут и от лучшего из напитков взвоешь…

Однако ненавистная царская служба осталась позади – и ныне боярский сын мыслями своими витал уже среди лугов и перелесков, ручьев и болот, в седле лихого жеребца, с любимым крапчатым[10] кречетом на руке. И вино он уже повелел закупить не доброе фряжское али немецкое, а французскую кислятину, дабы хорошенько отбить во рту медовую сладость.

Взгляд Федора Никитича скользнул по разбирающей походные припасы дворне, и… И вдруг он замер, словно врезавшись в каменную стену!