– Благодарствую тебя, друже, за прием и за угощение, однако надобно все же нам с хозяюшкой на свое подворье. Хлопот сильно много, опасаюсь не успеть.

Федор Никитич тоже поднялся, бояре обнялись, вместе направились из трапезной к сеням. Ксения поспешила следом, выскочила на крыльцо и застала, как хозяин и гость на двоих осушили принесенную слугой «запорожскую» чашу.

До «стременной», по счастью, дело не дошло – князя и его спутницу внизу поджидали обитые бархатом расписные сани.

– Не проголодался ли ты, Федор Никитич? – проникновенно спросила Ксения, когда ее витязь наконец-то остался один. – Желаешь попить, покушать или что-нибудь еще?

– Это ты о чем? – не сообразил сразу боярский сын Захарьин.

– В трапезную возвращаться станем? – Женщина забросила руки ему за шею.

Хозяин дома подумал и отрицательно покачал головой.

Спустя час, когда темный омут сладострастия наконец-то выпустил мужчину и женщину из своих объятий, Федор Никитич лег на бок, подпер щеку одной рукой, пальцами другой осторожно провел по виску своей гостьи, через губы по подбородку, по шее, по ямочке под ней, а когда коснулся заострившегося соска, спросил:

– Где же ты была столько времени, Ксения Шестова?

– Скучала, – честно ответила женщина. – Чем сильнее ужас разлуки, тем слаще встреча. Каждое касание твое для меня ныне прекрасно, как песня жаворонка, как текучий мед, как огонь зари. Твой голос нежит, как песцовый мех, твой взгляд ласкает, словно беличья кисть, твое дыхание обжигает пламенем, а поцелуи лишают рассудка. Твои уста даруют высшее блаженство, недоступное даже молитве. Ты мой бог, прекрасный витязь, красивый и всемогущий…

Договорить она не смогла, ибо губы любимого запечатали ей рот, а его руки скользнули туда, где рождается страсть и огонь…

Вторая любовная схватка совершенно лишила царского брата сил. Проведя свою гостью через вершины наслаждения, он опустил веки, набираясь сил, и вскоре мерно и глубоко задышал, иногда слабо вздрагивая во сне. Ксении же не спалось. Она смотрела на своего мужчину, такого желанного и близкого, но недоступного. Далекого, как облако в синих небесах – от серой полевой мышки. Ее маленький кусочек сказки, невероятное чудо, заглянувшее в ее жизнь и на диво долго в ней задержавшееся.

Одна за другой погасли догоревшие свечи, в опочивальню пришла темнота – и только теперь женщина заметила, что слюда в окнах уже начала светлеть.

«Пафнутий! – обожгло душу Ксении испугом. – Попрощаться не успею!»

Еще ее кольнуло понимание того, что она так и не поговорила с царским братом ни о монахе, ни о его обители. Забыла разом обо всем, едва только любимого своего углядела! Но теперь уже и вовсе поздно о сем вспоминать.

Женщина торопливо оделась и выскользнула из медленно светлеющей опочивальни.

Федор Никитич проснулся лишь незадолго до полудня, перекатился с боку на бок, пошарил рукой… Приподнял голову, с недоумением глядя по сторонам. Присел на перине, огляделся еще раз внимательнее и развел руками:

– Опять удрала! Вот же шальная девка! Это что же такое получается? Пришла, повеселилась, вина выпила, мною в постели развлеклась, да и упорхнула? Я ей что, игрушка, что ли, заводная?

По уму, от осознания подобного унижения царскому брату надлежало прогневаться, отыскать крамольницу и покарать! Но на его губах блуждала лишь слабая усмешка. Его отношение к нахальной горожанке напоминало сейчас чувство табунщика, смотрящего на норовистого, буйного, своенравного необъезженного жеребца. Как можно гневаться на неукротимость дикаря? Уж лучше своенравная кобылка, нежели унылый мерин! Тем паче, что как раз из самых норовистых лошадей после укрощения самые преданные и любящие скакуны получаются. Осталось за малым – укротить!