Затаив дыхание, она ждала, когда отец повернет к полю у реки, на котором расположился цирк.

Усыпанную опилками арену покрывал большой шатер, пропускавший воду во время дождя; арену окружали ряды шатких скамей.

Пропутешествовав без всякой починки много месяцев, они вполне могли в самый неожиданный момент рассыпаться под зрителями.

Заиграл оркестр, шталмейстер в красном сюртуке и цилиндре щелкал длинным кнутом, с пафосом представляя актеров почтенной публике, состоявшей в основном из заранее восхищенных детей, нескольких работников с ферм и хихикающих девиц.

Первый номер, на взгляд Джеральда Лэнга, был вполне ординарным: четыре серых коня с перьями на уздечках возили по кругу наездниц.

И лошади, и наездницы казались ему одинаково старыми, а чтобы задрать под балетной пачкой ногу повыше, крепко держась за луку седла, не требовалось особого мастерства.

Однако на личике Канеды была написана такая радость, что Джеральд Лэнг помалкивал и больше глядел на дочь, чем на представление.

Клоуны смешили ее, а от трюков акробатов захватывало дух.

Наконец шталмейстер провозгласил:

– А теперь, леди и джентльмены, вы увидите самую необыкновенную, истинно удивительную, умнейшую лошадь на свете. Ее зовут Юноной, и она понимает каждое сказанное ей слово. Еще она умеет плясать – такого я не припомню за всю мою долгую жизнь.

Под аплодисменты толпы Юнона появилась на арене.

Вороная кобыла с белой звездочкой на лбу, с точки зрения Джеральда Лэнга, прежде действительно была хороша, однако теперь явно проступали признаки старости.

У невысокого жокея, выступавшего с ней, было уродливое и дерзкое лицо, но оно преображалось, когда на нем появлялась обезоруживающая улыбка и искрились весельем глаза. Лошадь под его руками казалась тонким музыкальным инструментом.

Сперва Юнона кружила в вальсе под звуки оркестра, потом танцевала польку, только что вошедшую в моду. Еще она ходила на задних ногах и отвечала на вопросы, утвердительно или отрицательно покачивая головой.

Наконец вокруг арены расставили барьеры, и Юнона перепархивала через них с таким изяществом, что Канеда замирала от восторга.

Шумные аплодисменты, раздававшиеся под сенью шатра, заставили наездника повторить номер, и он послал лошадь вперед… Она буквально парила над барьерами.

Но вдруг – на самом последнем прыжке – лошадь оторвалась от земли, как-то дернулась на лету и, прежде чем кто-либо смог понять, что происходит, мешком рухнула на землю.

Послышались женские крики, охнули даже мужчины, а Канеда вцепилась в руку отца.

– Papa, что случилось?

– По-видимому, сердце отказало, – ответил Джеральд Лэнг.

– О, она не должна умереть! – вскричала Канеда. – Прошу тебя, papa, сделай что-нибудь! Такая прекрасная лошадь не может умереть подобным образом.

Джеральд Лэнг всей душой разделял чувства дочери и вместе с ней немедленно направился в заднюю часть шатра, куда оттащили кобылу под шутки клоунов, пытавшихся сгладить впечатление от трагедии.

Лэнг и Канеда застали невысокого жокея в обществе одного или двух конюхов; увы, с первого взгляда было ясно, что вороной уже ничем не помочь.

Юнона погибла, как и предположил Джеральд Лэнг, оттого, что отказало сердце.

Канеда нагнулась над лошадью и увидела по другую сторону от нее наездника в алом с золотом кафтане.

Тот плакал не стыдясь; слезы текли по уродливому, изборожденному морщинами лицу; в каждом жесте его проступало отчаяние.

– Мне очень жаль, – негромко проговорила Канеда.

– Какая же это была коняга!

– Давно она у вас?

– Десять лет, мисс, – ответил циркач. – Я начал возиться с ей ищо у первого хозяина. А потом он умер и отдал кобылу мне. Так што моя была она, моя собственная.