– Какое великолепное небо! – воскликнула я. – Как хороши белые облака на лазурном небосводе!

– Ах, Лаура, – ответила София, поспешно опуская глаза, воздетые было к небу, – не расстраивай меня. Не привлекай мое внимание к тому, что столь неумолимо напоминает мне атласный жилет моего Огастеса, синий в белую полоску. Пожалей же свою несчастную подругу и не заговаривай на темы, бесконечно безотрадные.

Что мне было делать? София была столь ранима, нежные чувства, которые она испытывала к Огастесу, столь обострены, что у меня не было сил заводить разговор на любую другую тему, ибо я очень боялась, что тема эта может каким-то непредсказуемым образом вновь задеть ее чувства, вызвать в памяти печальный образ ее супруга. Вместе с тем продолжать хранить молчание было бы жестоко – она ведь умоляла меня не молчать.

Но тут случилось нечто такое, что отвлекло меня от этой печальной дилеммы, а именно: фаэтон, проезжавший мимо по вившейся невдалеке от нас живописной дороге, на мое счастье, внезапно перевернулся. Произошел этот случай и в самом деле как нельзя более кстати, ибо отвлек Софию от грустных мыслей, неотступно ее преследовавших. Немедля покинув наше укрытие, мы бросились на помощь тем, кто еще несколько мгновений назад восседал в модном фаэтоне и обозревал окрестности, теперь же, низко пав, лежал, распростертый, в пыли.

– Вот прекрасный повод задуматься о скоротечных радостях этого мира! – успела проговорить я, покуда мы с Софией со всех ног бежали к месту происшествия. – Согласись, фаэтон этот ничуть не меньше, чем «Жизнь кардинала Вулзи», способен увлечь пытливый ум!

София не успела ответить мне, ибо все наши мысли заняты были открывшимся нам ужасным зрелищем… Первое, что бросилось в глаза, были два джентльмена, изысканно одетые и при этом обливающиеся кровью…

Мы приблизились… То были Эдвард и Огастес… Да, дражайшая Марианна, это были наши мужья. София издала пронзительный крик и рухнула наземь как подкошенная. Я истошно закричала и впала в безумие. Некоторое время мы обе были без чувств, когда же наконец пришли в себя, спустя несколько мгновений лишились сознания вновь. Час с четвертью мы не могли выйти из этого прискорбного состояния: София всякую минуту падала в обморок, а я столь же часто впадала в безумие. Наконец жалобный стон незадачливого Эдварда (только в нем еще теплилась жизнь) окончательно привел нас в чувство. Пойми мы сразу, что хотя бы один из них жив, мы бы, вероятно, так не отчаивались и что-то предприняли, но коль скоро сочли, когда их увидели, что их уже нет в живых, то решили, что помочь им уже невозможно, и полностью предались горю. Вот почему, стоило только нам услышать стенания моего Эдварда, мы тут же перестали сокрушаться, со всех ног бросились к бедному юноше и, упав перед ним на колени, взмолились, чтобы он не умирал.

– Лаура, – прошептал он, вперив в меня мутный взор, – боюсь, я перевернулся…

Я была вне себя от радости: ведь он еще в сознании.

– Ах, скажи мне, Эдвард! – вскричала я. – Умоляю, скажи, пока ты еще жив, что произошло с тобой с того ужасного дня, когда Огастеса арестовали и судьба нас разлучила.

– Да… – ответил он и, издав глубокий вздох, скончался.

София тут же вновь упала в обморок. Мое горе выразилось иначе. Я потеряла дар речи, глаза мои закатились, лицо стало бледным, как у покойника, и я почувствовала, что разум меня покидает…

– Только не говорите со мной о фаэтонах! – закричала я не своим голосом. – Дайте мне скрипку… Я сыграю ему, я утешу его в этот горький час… Эй вы, нежные нимфы, берегитесь громовых раскатов Купидона, бегите разящих стрел Юпитера… Взгляните на эту еловую рощу… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что мой Эдвард не умер, но меня обманули… они приняли его за огурец…