Но тогда Егор действительно струхнул. Это был пятый или шестой вызов, он вторые сутки без сна, он влил в себя ведро кофе – на станции в перерывах между вызовами и в дороге из термоса Веры. Его тело требовало покоя, а мозг, накачанный кофеином, услужливо трепыхался. Он не поверил своим ушам, он слушал и покрывался холодным потом.

– Мелкопузырчатые хрипы, бронхиальное дыхание, – рассказывал Егор, – двусторонняя пневмония – это понятно. Но еще у нее крепитация… – Это скрип такой, будто пучок волос около уха растираешь или по снежку хрустящему идешь. Крепитация при пневмонии над очагом только во время вздоха. А у девочки…

– У мальчика.

– Ага, у него скребущие звуки были и во время вздоха и во время выдоха. Значит, плевра трется, значит, обширная плевропневмония…

– Ёксель-моксель! – выругался Вась-Васич.

– Еще мягко сказано.

Всегда выдержанный и спокойный, Егор сорвался. Выдернул из ушей трубки и повернулся к матери:

– Как вы могли! Ребенок… – запнулся, не сказал-таки «умирает», – в тяжелейшем состоянии, у него двустороннее отягощенное воспаление! Что вы тут!.. Ерундой занимаетесь.

Молодая женщина смотрела на него странно, точно он с неба свалился или с люстры спрыгнул. Ее глаза распахивались, становились все больше и больше. И плечи, усталые, затекшие, она расправила, спину разогнула…

– И вдруг она, Вась-Васич, – продолжал Егор, – начала клеймить свекровь. Бабка со стенокардией была ее свекровью.

– А муж?

– Присутствовал. Нормальный затюканный мужик. Женщины, ты знаешь…

– На линию огня между ними не становись.

– Точно.

Женщина, возможно, впервые в жизни потеряв контроль, кричала: это все она, свекровь, все внимание должно быть ей, а мы прислуга… В ответ свекровь, только что скорбно и благородно умиравшая, разразилась ответными громогласными претензиями. Их единственный мужчина пытался что-то умиротворяющее вякать, но его никто не слышал.

– И тут Вера была действительно молодца, – продолжал Егор. – Второе выступление за смену, на «бис» так сказать, но без перцового баллончика. Уловила мой растерянный взгляд, открыла хайло, пардон, свой симпатичный ротик и выдала им по полной. Мол, у вас ребенок с крупом умирает, а вы разборки устроили, креста на вас, сволочи, нет, никакой врачебной этики на таких извергов не хватит, ни стыда, ни совести, перед Богом вы покаетесь, а перед этим несчастным ребенком будете вечно грешны. Веру почему-то тянуло на религиозную лексику, но при этом она не скупилась на крепкие выражения. Подействовало. На меня в том числе. Навел на резкость и сообразил, что делать. А родные девочки, конечно, перепугались не на шутку. Дальше ты знаешь.

Вась-Васич не стал в очередной раз поправлять: не девочка, а мальчик. Сказал о другом:

– Когда невестка со свекровью или зять с тещей на ножах, – дело швах.

– Эт точно.

«Славно, что Надюшкина мама любит меня, относится как к сыну, – погружаясь в заветную истому, думал Егор. – Но с другой стороны… Как к сыну – это как к собственности… Продай… сделай… у нас опять кран в ванной течет… почему ты никогда тюбик с зубной пастой в стаканчик не ставишь, а на раковине оставляешь? По кочану! Скажите спасибо, что еще помню, что у меня есть зубы и надо их время от времени чистить. Лучше как моя мама с Надей – при всей любви, но на дистанции. Конечно, надо бы жить отдельно. Отдельно теща не смогла бы. Мы – смысл ее существования. Смысл смыслу рознь… миру мир… До чего же хочется спать! Куда бы мы без тещиной квартиры? Плюс в долг взяли, плюс ипотека… Зато сейчас четыре комнаты… и еще десять лет расплачиваться… Теща – святая женщина, то с внучкой в одной комнате живет, то с внуком, пока кто-то из них не взъерепенится: бабушка храпит… Своего угла у Тамары Геннадьевны нет… Зачем ей свой угол? Наличие бытового недостатка дает женщине возможность демонстрировать угнетенность и, как следствие, право на повышенное сострадание. Взять бы всех этих героинь…»