— Но… что я сделала не так? — по кругленьким красивым щекам Сони катились крупные искренние слёзы. Тушь, не смытая с вечера, сыпалась кусочками. И всё равно это было почти миленько. Но вот беда, не дёргалось ни в груди, ни между ног. А это первый признак скорейшего расставания.

— Что? — она схватила руку Егора и прижала к груди. Он ощутил её очень быстро бьющееся сердце, но опять-таки испытал… теоретическую жалось.

Это когда умом понимаешь, что в принципе человек достоин жалости, а пожалеть никак не можешь. «Ну, сорян, я бездушное животное», — вот так вот говоришь и идёшь дальше.

— Да ничего не сделала. Просто больше я тебя не хочу. Никак.

— СКАЖИ! Скажи! Скажи… — вопила Соня, капая слезами как ядом.

Егор чуть не пошутил на эту тему, но сдержался.

— Не ори. Я пытаюсь из последних сил, быть добрым к тебе.

— Скажи! ХВАТИТ меня жалеть…

— О-кей… уверена, что хочешь это услышать? Предупреждаю, ты обидишься.

— Нет! ГОВОРИ! — и так она орала, что выбора не оставила…

Егор собрал всё, что было в голове, в один концентрированный мякиш искренности и преподнёс его на блюдечке.

— Ты, Соня… как пельмень, — вздохнул он и пожал плечами.

— Чего? — она тут же перестала плакать и отпрянула. Решила, что Егор шутит, хоть он никогда и не шутил особо, и хихикнула.

— Ну как тебе объяснить… Пока свежий — он хорош, прям самое то. А с утра… из холодильника… ни о чём. Разве что жарить. Понятно?

— Нет.

— Ну и что мне делать, если ты меня не понимаешь? — и Егор пожал плечами снова, а у Ивановой глаза даже не закрывались. Она не моргала, так и сидела, смотрела на своего любовника, иногда икала.

— У тебя так глаза высохнут. Моргни, — подсказал Волков.

Соня моргнула.

Потом ещё раз. Ещё и ещё.

И от души заревела.

Когда Иванова ушла, остановившись на пороге пару раз, чтобы уточнить, а точно ли нужно валить, Егор выдохнул. Стало хорошо. В тишине, в одиночестве. Никого не хочется ни убить, ни трахнуть.

Квартира была новой, полупустой, и хотелось просто наслаждаться спокойствием и запахом свежей штукатурки.

По линолеуму процокал ногтями двортерьер семи месяцев от роду по имени Николай.

Таких двортерьеров с приличной частотой поставляли друзья Егора. У семьи Игнатовых была породистая собака по имени Тоня. А у семьи Ростовых был двортерьер по имени Луи. Эти двое мутили детей, которые выходили… ну когда-как. Когда откровенное «чё попало», а когда и что-то вполне сносное.

Егор забрал самое «чё попало» и назвал его Николаем. У пса был совершенно неприятный дворовый окрас, не то серый, не то рыжий. Хвост крючком, огромные бока. В общем — не в форме пацан. Но Егор ему ошейник выдал, именной. Помыл Николая, расчесал. Привёл в божеский вид. И всё равно от батюшки Луи чертяка взял больше, чем от благородной матушки Тони.

Николай прослушал всю ругань с Ивановой и теперь зевал и кое-как продирал глаза. Не дали выспаться пареньку.

— Что? Пошли завтракать, Николай?

О, как хорош ты на коне
Герой из лучших первый,
Мой благородный шевалье,
Жених и рыцарь верный!

— Та-ак… а это что за слышимость у нас такая хорошая? Как думаешь? — Егор прислушался. Откуда-то очень чётко доносилась странная песня. А ещё всё это сопровождалось… топотом?

Но отчего, мой шевалье,
Такая слабость духа,
Что так легко тебя к себе
В постель втащила шлюха?

— Если тут живут малолетки… я им обрежу уши, — Егор искал, пока не понял, что очень вероятно, слышит это с балкона.

И правда. У него был балкон открыт, у соседей сбоку — тоже.

Я всё прощу тебе герой,
Я брошусь в этот омут:
Я под венец пойду с тобой -