Старик шаркает к корзинам, тащит одну. Иньяцио хочет ему помочь. Эмидио кладет руку ему на плечо.

– Мастер Филиппо сильнее нас с тобой, вместе взятых.

В его словах чувствуется какой-то скрытый смысл.

Это первый урок, который Иньяцио усвоит: в Палермо обрывок фразы может значить больше, чем целое высказывание.

Кряхтя и тяжело вздыхая, зеленщик освобождает проход. На брусчатке остаются листья, апельсиновая кожура.

Достаточно одного взгляда Эмидио, чтобы все было убрано.

Наконец-то можно войти.

Джузеппина осматривается. Сразу понятно, что в доме никто не жил месяца два, а то и больше. Кухня с очагом прямо тут, у порога. Дымоход работает плохо: стена почернела, плитки майолики щербатые, испачканы копотью. Стол и один табурет; никаких стульев. Створки деревянных шкафов разбухли от влаги. На потолочных балках паутина, пол грязный, песок скрипит под ногами.

И темно.

Очень темно.

Гнев сменяется отвращением, горькая тошнота подступает к горлу.

И это дом? Мой дом?

Она заходит в спальню, куда прошли Эмидио и Иньяцио. Комната узкая, как коридор: слабый свет проникает из зарешеченного окна, выходящего во внутренний двор. С улицы доносится журчание фонтана.

Две другие комнаты размером чуть больше кладовки. Даже дверей нет, вместо них – занавески.

Джузеппина прижимает к груди Винченцо, смотрит по сторонам и не верит своим глазам. Но все так: грязь, нищета.

Просыпается Винченцо. Он голоден.

Джузеппина возвращается на кухню. Теперь она одна: Иньяцио с Эмидио ушли. Она чувствует, как подкашиваются ноги, и тяжело опускается на табурет, чтобы не рухнуть на пол.

Солнце садится, скоро темнота накроет Палермо, и эта лачуга превратится в склеп.

Когда возвращается Иньяцио, она так и сидит, безучастная ко всему. Ребенок хнычет.

Только тогда она принимается разбирать вещи.

– Помочь? – спрашивает Иньяцио. – Скоро придет Паоло с корзинами и коррьолой. – Иньяцио невыносимо видеть выражение ужаса на лице Джузеппины. Он хотел бы отвлечь ее, хотел бы…

– Постой, – голос у нее срывается, она поднимает голову. – Разве не могли мы найти что-то получше, не такое убогое? – спрашивает она на одном дыхании, ровно, без злости.

– Здесь, в Палермо, нет. Город… это город. Все дорого. Это не наша деревня, – пытается объяснить Иньяцио, но понимает, что слова – пустое.

Она смотрит перед собой невидящим взглядом.

– Хуже, чем сарай. Лачуга. Куда привез меня твой брат?

Рассвело. Пустынна площадь Сан-Джакомо, на которую выходит путия – лавка Флорио и Барбаро.

Входная дверь скрипит. Паоло заходит внутрь. Затхлый воздух бьет ему в нос.

Иньяцио, идущий следом за братом, тяжело вздыхает. Прилавок раздулся от сырости. Бальзамарии, сосуды для специй и аптекарские банки исчезли.

Братья недоуменно переглядываются, у обоих закипает в груди досада.

– Почем мне знать, что вы приедете сюда насовсем, – шмыгая носом, оправдывается мальчишка-подмастерье, передавший им ключи. – Дон Боттари болен, сами знаете… Неделю как не встает с постели.

Иньяцио думает, что Боттари, скорее всего, не очень-то интересуется лавкой. Видно, что запустение здесь царит давно.

– Дай мне метлу, – говорит Паоло мальчишке. – Иди принеси ведра с водой.

Он берет метлу, начинает подметать пол. Его движения выдают еле сдерживаемый гнев. Не такой он оставлял лавку, когда в последний раз приезжал в Палермо.

Иньяцио, поколебавшись, идет в комнату за занавеской.

Грязь. Беспорядок. Повсюду валяются какие-то бумаги. Старые стулья, потрескавшиеся ступки, сломанные пестики.

Иньяцио охватывает отчаяние: они ошиблись, зря рискнули всем, что у них было. По ритмичным звукам метлы он понимает: Паоло чувствует то же самое.