– Нет, с меня хватит! – взорвался виконт и, щедро рассыпая проклятья в адрес мистера Кэрилла, вышел вон, а вслед за ним последовал и Гэскелл.

Хладнокровие, проявленное мистером Кэриллом при обыске, внушило лорду Остермору мысль, что никакого письма при себе у его однофамильца действительно не было. Впрочем, лорд Остермор никогда не отличался особой проницательностью, и неудивительно, что, оставшись с Гортензией наедине в гостиной, куда их сопроводила хозяйка, он сосредоточился на предмете, который, по его мнению, сейчас заслуживал куда большего внимания.

– Гортензия, – по-отечески пожурил он свою подопечную, – ты вела себя глупо, чрезвычайно глупо.

– Вы думаете, я не знаю этого? – со слезами в голосе ответила она, не поднимая головы и всей своей позой показывая, что ей хотелось бы помолчать и привести в порядок свои расстроенные чувства.

Трудно сказать, уловил ли граф поданный ему намек, а если и уловил, то упрямство взяло у него верх над чувством такта, поскольку он, как ни в чем не бывало, задал следующий вопрос:

– Что же подтолкнуло тебя совершить столь опрометчивый поступок?

– Миледи Остермор, – резко повернувшись к нему, почти выкрикнула она.

Наступило неловкое молчание. В глубине души граф терпеть не мог свою жену, и причина тому была проста: леди Остермор управляла им, как хотела, не считаясь ни с его чувствами, ни с его желаниями и при всяком удобном случае не стесняясь выказывала ему свое презрение. В целом мире она была единственным человеком, кто вел себя по отношению к нему подобным образом, и началось все это после рождения их единственного сына, этого негодного жестокосердного Ротерби, в котором она души не чаяла. Однако лорд Остермор оставался по-своему верен жене, никогда не жаловался на нее и не позволял дурно отзываться о ней в его присутствии: гордость воспрещала ему выносить сор из избы и выставлять себя на посмешище любителям позлословить. Вот и теперь, услышав сердитое восклицание Гортензии, он нахмурился и замолчал: меньше всего ему хотелось оказаться втянутым в склоку между леди Остермор и мисс Уинтроп, к которой он питал, надо отдать ему должное, почти отеческие чувства.

Гортензия, однако, почувствовала, что сказала чересчур многое, чтобы остановиться на этом.

– Ее светлость постоянно попрекала меня моей нищетой, – продолжала она. – Видя, как со мной обращаются, даже слуги перестали относиться ко мне с уважением, которое обязаны испытывать к дочери вашего покойного друга, милорд.

Лорд Остермор неловко переступил с ноги на ногу, проклиная себя за то, что своим неосторожным вопросом спровоцировал целый поток жалоб. Он прекрасно знал методы, которыми пользовалась его супруга, однако все же сделал попытку перехватить инициативу.

– Не надо, дитя мое, все это чистой воды фантазии, – проворчал он. – Ну что особенного могла сказать ее светлость?

– Миллион колкостей! – горячо воскликнула Гортензия. – Ни одна из них сама по себе не заслуживает внимания, но терпеть ее постоянные полунамеки, косые взгляды, пожимания плечами, усмешки и выговоры по мелочам оказалось выше моих сил.

– Ее светлость бывает иногда вспыльчива, – примиряюще согласился граф, – но у нее отзывчивое чуткое сердце, Гортензия.

– Которое превосходно чувствует уязвимые места других людей и пользуется этим, – возразила Гортензия.

– О нет. Клянусь, ты не справедлива к ней. Ты рассуждаешь чисто по-женски.

– А как прикажете мне рассуждать? Грубо и вульгарно, как делает это миледи Остермор?

– Перестань, Гортензия. Это все вздор, – вздор, говорю я тебе. Ты слишком возбуждена. И потом, разве это повод, чтобы убегать из дома?