Сказочной пеной, похожей на снежный покров лучшего зимнего курорта на земле, Низами массировал туловище Зазы: от шеи, затекшей и напряженной, до кончиков пальцев на ногах. На ступне у Зазы была татуировка с изображением бога Шивы.

– Почему именно этот бог?

– Ты про Шиву?

– Другие боги на твоем теле тоже живут?

– Ха! Пока нет, мой мальчик, только внутри, – Заза приложил указательный палец к правому виску. – А Шива, потому что это мужское начало вселенной, одновременно разрушительное и созидательное.

– Перевернитесь, пожалуйста, на живот! – тихо попросил мекисе Зазу.

Я сидел в бассейне, уставившись в потолок, в дырку, куда каким-то магическим образом поднимались эхо наших расслабленных голосов и густой многоэтажный пар. Пар был похож на какую-то фантастическую пыль. Казалось, эта пыль вобрала в себя микроскопические частицы наших тел, следы нашей усталости и терзаний и, спеша, выносила все это наружу, на свет, в кусочек синего неба.

Заза будто был немного грустен, хотя нас после бани ждал великий обед, заказанный в ресторане неподалеку. Ну как великий – хаши да чача. И, может быть, что-нибудь еще. Заза покорно поддавался профессиональным маневрам Низами, изредка бросая взгляды в мою сторону.

– Торнике, ты знаешь, мне кажется, своего персонажа Гию Агладзе Иоселиани писал с меня, – вдруг сказал он. Фраза в целом абсолютно простая прозвучала в банном номере, как последнее слово приговоренного к смерти.

Я отвел взгляд от необычного портала пара в потолке и посмотрел на друга. Он был серьезен, как никогда.

– Ты понимаешь, о чем я, Ток? Говорю же, мне кажется, что своего героя Гию Агладзе Отар Иоселиани писал с меня.

– Кто все эти люди, Заза? – так же серьезно переспросил я.

Заза заливисто расхохотался, откинув голову. Мекисе на миг остановился.

– Эх, Торнике, Торнике. Вот за что я тебя люблю. Я про фильм "Жил певчий дрозд".

– Ааа, ты про того литавриста, который весь фильм бегал-бегал, пока его не сбила машина?

– Вот. Все-то ты помнишь. И только не говори, что ты не увидел более глубокого смысла в этой картине.

– Ну давай, расскажи, почему, по-твоему, вы с тем всегда куда-то спешащим типом похожи.

Мекисе продолжил массировать Зазу, которого попросил вновь перевернуться на спину.

– Во-первых, этот типа ветреный и безалаберный Гия весь фильм хочет всем угодить: собственной матери, маэстро, ансамблю, соседям, друзьям, близким, чужим людям, всем своим многочисленным женщинам, понимаешь? Перед этим извинись, перед тем тоже, той подари цветы, этой – внимание. И все равно остается виноватым. И при этом ведь он поразительно внимательный человек. Он дарит товарищам редкие пластинки, книги, ведет друга с вывихнутой рукой в больницу, зачем-то провожает свою бывшую до работы. И при этом все равно все вечно им недовольны. А все потому, что парень на выступлении от удара в литавры в начале концерта до удара этим же инструментом в конце концерта, а это расстояние длиной в полтора часа, живет своей жизнью и делает, что хочет. И хотя он все время и везде тотально опаздывает, тем не менее к финалу исполнения он появляется вовремя и делает свое дело, как надо. Хоть в последнюю секунду, но делает же. Я почему сейчас это вспомнил…

– Да, почему?

– В фильме он просит прощения за свои опоздания у своего маэстро именно в серной бане, представь?

– Правда? Сколько раз ты смотрел этот фильм?

– Не помню, раз пять. Я вообще обожаю Иоселиани. Но этот фильм больше всего. А потом этот Агладзе – это же клондайк благородства, добра и света. Вспомни его улыбку, его подмигивания глазами. Это же вылитый я. А какой он в фильме любознательный, заглядывает везде, куда можно – в телескоп, в микроскоп, в операторскую камеру. Он следит за жизнью, но она все равно от него ускользает, как песок, как вода сквозь пальцы, как этот пар в небо.