Будто Лиз разбила чашку из дорогого сервиза, а не… Лиз 20 лет. Детство только захлопнулось, обменяв беззаботность на ответственность. Лиз стучалась в эту дверь, осознавая необратимость жизни. Ответственность – ноша тяжелая. Лиз растерянно стояла на дороге, согнувшись под ее тяжестью, и тут появился он. Он был сильно старше.
Принято считать, что те, кто старше, надежнее и мудрее. Лиз показалось, что он готов помочь ей нести ее ответственность. Она с готовностью пошла в его объятья. Но это было ошибкой. В беременность стало особенно очевидно, что возраст – это характеристика, совсем не характеризующая человека. Его инфантильность сочилась сквозь цифры в паспорте.
Инфантильность – это когда ты вырос физически, а ментально застрял в детстве. Успел заскочить в него, пока не захлопнулось. И сидишь там, за дверью, радуясь, что при тебе осталась твоя беззаботность, пока девочка твоя беременеет и, беременная, ищет деньги на еду.
В роддом он не пришел и даже не узнал, что у него как не было сына, так и не будет.
Лиз всегда любила быть другой: отличаться, быть не как все. Например, в классе у них было три Елизаветы, и она сразу придумала, что она будет Лиз. Это так необычно звучит: модно, по-европейски и недосказанно. И вот даже здесь она не как все. В роддоме без новорожденного…
Рыжеволосая женщина в дырявом халате подошла очень тихо, Лиз даже вздрогнула.
– Как зовут тебя? – спросила она.
– Лиз.
– Лиза?
– Лиз.
– Ну, меня тогда Люд, – засмеялась женщина. – Пойдем покурим, Лиз?
– Это роддом, – напомнила Лиз.
– Я тебя умоляю. Можно в общем туалете, но там дергают постоянно. Можно в душевой, в форточку у раздевалки. Идешь?
Лиз пошла за ней, хотя не курила. Люда по-хозяйски открыла высокую форточку, встала на скамейку, чтобы выдувать дым в окно. Протянула сигарету Лиз.
– На, затянись хоть…
– Я не курю.
– Не кури. Затянись. Сейчас можно. Нервы полирнет.
Лиз покорно затянулась и с непривычки закашлялась.
– Ну куда столько. Чуток, говорю ж…
Лиз поморщилась, затянулась еще раз. Во рту стало горько, а внутри – тепло.
– Мне муж сигареты передает через окно, на веревке. А то тут нянька строгая на приемке, обыскивает. Гестапо, а не роддом.
Лиз молчала. Она как-то разучилась поддерживать беседы. Все слова поблекли, стали пустыми.
Как-то раз она купила полкило грецких орехов. Несла их в целлофановом пакете. Пришла домой, расколола, а там почти все они – пустые. Вот ее разговор сегодня – это тот целлофановый пакет с орехами.
– Муж ходит с сыновьями гулять и забрасывает мне курево. Им все равно, где гулять. А мы живем тут недалеко, через два дома.
Лиз молчала, рассматривала Люду. Ей было явно за сорок. На лице – морщинки и веснушки. Веснушки прячутся в морщинки, и наоборот.
– Тебе сколько, 20 есть? – спросила Люда.
Лиз кивнула. Люда кивнула в ответ, вздохнула, глубоко затянулась…
– Позвать тебя, когда я опять курить пойду? – спросила Люда. – Я редко курю, ты не думай. Сигаретка в день.
Лиз пожала плечами. Она не знает. Она больше не понимает себя. Организм бастует, отказывается идентифицировать желания. Лиз и Люда вышли из душевой и отправились в разные стороны, как незнакомые люди. Медсестра везла кювез с младенцами мамам на кормление. Дети были туго запеленаты и дружно кричали, предвкушая еду. Лиз прошла мимо, ускорив шаг. Почти побежала к своей палате в конце коридора, зашла и захлопнула дверь.
Там, за дверью, ее неслучившееся счастье, здесь, в палате, – ее новая реальность. Лиз заняла пост у окна. Дети затихли, кушали мамино молочко. Лиз почувствовала, как внутри ее груди зудит и ноет и как влага смачивает бинты.