– Не волнуйся. Она всегда такая.

Плачущая девочка дергает вожжи, и козы с тележкой со стуком спускаются по склону. Мы слышим, как тоненько взвизгивает Трина, но знаем, что с ней все в порядке. Когда они возвращаются, мы катаемся по очереди, пока родители не зовут нас домой криками, свистом и хлопаньем дверных решеток. Мы идем домой ужинать, девочки тоже уходят домой, одна из них по-прежнему плачет, другая поет под аккомпанемент колокольчиков.

– Вижу, вы играете с беженцами, – говорит моя мама. – Будьте осторожней с этими девочками. Я не хочу, чтобы ты ходила к их дому.

– Я не ходила к их дому. Мы играли с козами и тележкой.

– Хорошо, но держись оттуда подальше. Какие они?

– Одна все время смеется. Вторая все время плачет.

– Не ешь того, чем они тебя станут угощать.

– Почему?

– Просто не ешь.

– Ты не можешь объяснить почему?

– Я ничего не обязана вам объяснять, барышня. Я твоя мать.

На следующий день и еще на следующий мы девочек не видели. На третий день Бобби, который стал носить в заднем кармане брюк расческу и зачесывать волосы набок, сказал:

– Какого дьявола, давайте просто пойдем туда.

Он стал подниматься на холм, но никто из нас за ним не пошел.

Когда вечером он вернулся, мы обступили его и стали задавать вопросы, как репортеры.

– Ты что-нибудь ел? – спросила я. – Мама велела мне ничего там не есть.

Он повернулся и смерил меня таким взглядом, что я на мгновение забыла, что он просто мальчик моих лет, пусть и расчесывает волосы и строго смотрит на меня голубыми глазами.

– Это предрассудки, – сказал он.

Он повернулся ко мне спиной, сунул руку в карман, вытащил кулак, раскрыл его и показал груду маленьких конфеток в ярких обертках. Трина протянула пухлые пальцы к ладони Бобби и взяла одну ярко-оранжевую конфетку. Тут же возникло множество торопливых рук, и ладонь Бобби опустела.

Родители стали звать детей домой. Мама стояла в дверях, но она была слишком далеко, чтобы увидеть, что мы делаем. По тротуару ветер гнал синие, зеленые, красные, желтые и оранжевые обертки.

Обычно мы с мамой ели отдельно. Когда я бывала у папы, мы ели все вместе перед телевизором, но мама говорила, что это варварство.

– Он пил? – спрашивала мама. Она была убеждена, что папа алкоголик; она думала, я не помню тех лет, когда ему приходилось раньше уходить с работы, потому что я звала его и говорила, что мама еще спит на диване в пижаме, а кофейный столик заставлен пивными банками и бутылками; папа с мрачным выражением лица молча все это выбрасывал.

Мама стоит, прислонясь к косяку, и смотрит на меня.

– Ты сегодня играла с этими девочками?

– Нет. Бобби играл.

– Ну, это похоже на правду: за этим мальчишкой никто не следит. Я помню, как его отец учился со мной в школе. Я тебе рассказывала об этом?

– Угу.

– Он был красивый парень. Бобби тоже красивый, но держись от него подальше. Думаю, ты слишком много с ним играешь.

– Я почти совсем с ним не играю. Он весь день играл с этими девочками.

– Он что-нибудь говорил о них?

– Сказал, что кое у кого предрассудки.

– Он так сказал? От кого только он это услышал? Должно быть, от своего деда. Послушай меня. Теперь никто так не говорит, кроме сущего сброда, и на то есть причины. Из-за этой семьи погибли люди. Ты просто не помнишь. Много-много людей умерло из-за них.

– Ты про Бобби или про девочек?

– О них обо всех. Но особенно о девочках. Он там ничего не ел?

Я посмотрела в окно, притворяясь, что меня что-то заинтересовало во дворе, потом, слегка вздрогнув, словно проснувшись, снова на маму.

– Что? Нет-нет.

Она искоса смотрела на меня. Я делала вид, что ничем не озабочена. Мама красными ногтями постучала по кухонному столу.