По мере того как Адриана показывала, какое поведение ей нравится, сознания Люсьена начали объединяться, создавая личность, какую хотела Адриана. Он обнаружил, что замечает связи между тем, что раньше было для него раздельными опытами и переживаниями. Раньше, когда он видел океан, его мозг ученого подсчитывал, как далеко он от берега и сколько времени пройдет до высшей точки прилива. Поэтический мозг цитировал строки Стриндберга из «Мы волны»: «Мы влажное пламя: / Мы гасим и жжемся, / Омываем, купаем, зачинаем». Но только когда он объединил чудеса науки, загадку поэзии и красоту вида, все это приобрело для него смысл как составные части странного и вдохновляющего явления – моря.

Он научился предугадывать состояние Адрианы. Он знал, когда она довольна, знал, когда плохо себя чувствует, и понимал почему. Он предвидел ее циничную полуулыбку, когда допускал ошибку, еще не сознавая, что это ошибка: подавал холодный кофе в стакане для апельсинового сока, апельсиновый сок – в рюмке, а вино – в чашке. Когда интеграция дала ему знание обычаев, он внезапно понял, почему все это ошибки. В то же время он осознал, что ему нравится то, что бывает, когда он допускает такие ошибки, нравятся вспышки веселья у всегда спокойной Адрианы. И он продолжал ошибаться, подавая ей молоко в хрустальных графинах и нарезанный грейпфрут в подставках для яиц.

Он наслаждался разными видами ее смеха. Иногда смех был легкий и удивленный, как когда он подавал ей жестяную коробку из-под кекса, наполненную равиоли. Он также любил ее густой, мрачноватый смех – признак иронии. Иногда в ее смехе звучали нотки горечи, и в таких случаях он понимал, что она смеется больше над собой, чем над кем-то еще. Иногда, когда такое случалось, он обнимал ее, пытаясь смягчить, и она невольно начинала плакать короткими, рвущимися из глубины всхлипами.

Когда он работал, она часто смотрела на него, наклонив голову и подняв брови, словно видела его впервые.

– Чем мне порадовать тебя? – спрашивала она.

Если он отвечал, она щедро исполняла его желания. Она возила его по лучшим оранжереям штата и купила ему целую библиотеку о выращивании растений. Люсьен знал, что она готова дать ему больше. Но не хотел этого. Он хотел лишь заверить, что ценит ее сумасбродства, но не нуждается в них, что ему довольно просто отдавать и принимать, но с любовью. Иногда он говорил ей самыми простыми словами, какие знал: «Я тоже тебя люблю». Но он знал, что Адриана ему не верит. Она тревожилась, думая, что он лжет или что программирование уничтожило его свободную волю. Ей легче было поверить в это, чем в то, что кто-то может ее любить.

Но он действительно любил ее. Люсьен любил Адриану, как его математический мозг любил последовательность и цельность арифметики, как его художественный мозг любил цвета, а философский мозг – благочестие. Он любил ее, как любил ее Фуоко; птица печально расхаживала по ручке кресла Адрианы, крича и хлопая крыльями, глядя на нее своими чернильными глазами, пытаясь привлечь ее внимание.

Адриана не ожидала, что влюбится. Она рассчитывала на занимательного собеседника, у которого будет эмоциональность образованного дворецкого и самосознание золотистого ретривера. Вначале ей казалось, что ее ожидания оправдываются. Она замечала отсутствие у Люсьена критического мышления и его неспособность действовать в непредвиденных ситуациях. Она находила его наиболее интересным, когда он не знал, что она на него смотрит. Например, в его свободное время: пытается ли его программа просчитать, как ей угодить? Или ему действительно нравится сидеть у окна, листать одну из ее редких книг под успокаивающий шум океана?