Отец и капитан курили, молча изучая листовку.

Наконец капитан спросил:

– Вы остановитесь?

Отец затянулся, медленно выдохнул дым, глядя на листовку.

– Мы все ценим то, что вы сделали для королевства Лао, – сказал капитан. – Моя семья голодала бы, если бы не ваша работа в деревнях. – Он наклонился вперед. – Если вы дадите обещание перестать писать эти листовки и обвинения, все будет забыто. Все.

Отец по-прежнему молчал. Докурил сигарету. Затушил ее.

– Дать такое обещание непросто, – ответил он.

Капитан удивился.

– У вас есть друзья, которые выступили в вашу защиту. Быть может, вы одумаетесь. Ради них.

Отец передернул плечами. Капитан расправил мятую листовку, разгладил ее. Перечитал.

– В этих листовках нет никакого смысла, – сказал он. – Династия Кхамсинга не рухнет из-за того, что вы напишете пару жалоб. Большинство листовок рвут прежде, чем кто-либо прочтет их. Они ничего не дают. Они бессмысленны. – Капитан почти умолял. Он поднял глаза и увидел возле двери меня. – Бросьте это. Если не ради друзей, то ради вашей семьи.

Мне бы хотелось добавить, что отец сказал нечто великолепное. Нечто возвышенное насчет борьбы с тиранией. Может, вспомнил кого-то из своих идолов, Аун Сан Су Чжи, или Сахарова, или мистера Генри Дэвида с его любовью к вежливому протесту. Но он не сказал ничего. Только сидел, положив руки на колени, и смотрел на рваную листовку. Теперь я думаю, что он был очень напуган. Прежде он никогда не испытывал недостатка в словах. А сейчас лишь повторил:

– Это будет непросто.

Капитан ждал. Когда стало ясно, что больше отцу сказать нечего, он поставил кофейную чашку и позвал своих людей. Они тоже вели себя очень вежливо. Кажется, уводя отца, капитан даже извинился перед моей матерью.

Идет третий день золотой жилы Дабл-Ди-Пи, и зеленое солнце озаряет всех нас, купает в мирном, доходном сиянии. Я работаю над своей последней статьей в наушниках-вкладышах «Фронтал лоуб», которые отсекают окружающий мир. Писать на неродном языке непросто, но моя любимая певица и соотечественница Кулаап нашептывает мне в ухо, что «любовь – это птица», и работа спорится. Кулаап поет на языке моего детства, и я чувствую себя как дома.

Кто-то хлопает меня по плечу. Я вытаскиваю наушники и оборачиваюсь. Надо мной стоит Дженис.

– Онг, мне нужно с тобой поговорить. – Она манит меня за собой.

Когда мы входим в ее кабинет, она закрывает дверь и направляется к столу.

– Садись, Онг. – Дженис берет планшет, просматривает данные. – Как у тебя дела?

– Очень хорошо, спасибо. – Я не уверен, хочет ли она услышать от меня что-то еще, но если хочет, сама об этом скажет. Американцы не любят ходить вокруг да около.

– О чем будет твоя следующая статья? – спрашивает она.

Я улыбаюсь. Мне нравится эта история, она напоминает о моем отце. А благодаря мягкому голосу Кулаап я уже провел почти все исследования. Хоустония, цветок, который прославил в своих журналах мистер Генри Дэвид Торо, цветет слишком рано, и его некому опылять. Он цветет в марте, и пчелы его не замечают. Ученые, с которыми я беседовал, винят во всем глобальное потепление, но теперь хоустония вот-вот исчезнет. Я говорил с биологами и местными натуралистами, а сейчас хочу отправиться на пруд Уолден, в паломничество за хоустонией, которую вот-вот засунут в пробирку работники федеральной лаборатории по сохранению окружающей среды, вооруженные белоснежными халатами и криминалистическими пылесосами.

Когда я заканчиваю описывать статью, Дженис смотрит на меня как на умалишенного. Знаю, она думает, что я спятил, это видно по ее лицу. А кроме того, она говорит: