Впереди показался фонарь: кто-то брел по дороге Дохлого Мула между домом Гардинеров и лесом. Для Генри Аллена было еще слишком рано. Подойдя ближе, я узнала по волосам свою сестру: она была так растрепана, что волосы в свете луны выглядели безумным нимбом. Она что-то несла – не иначе корзину с подарками от Гардинера. Я перешла почти на бег и крикнула, решив, что она меня услышит:

– Мэри Элла!

Она остановилась и оглянулась, пытаясь понять, откуда донесся крик, а потом, видимо разглядев меня, пересекла мою тропинку вместо того, чтобы пойти мне навстречу, и бросилась через лес к дому. Я поняла, что она не желает меня видеть. Или это мне нельзя было сейчас ее видеть? Странная у меня сестрица!

Придя, я застала Мэри Эллу на крыльце: она сидя качала малыша Уильяма на руках. Даже в темноте было видно, что она так крепко его сжимает, что он разорался бы, не будь это материнские объятия. Только ей было под силу его унять, когда он приходил в отчаяние от своего неумения сказать нам все слова, что у него накопились. Он знал, кто прижимает его к самому сердцу. В такие мгновения они походили на две безмолвные души, скроенные из одного отреза.

– Где ты была? – спросила я, как будто надеялась услышать в ответ правду.

– Ходила за остатками к мистеру Гардинеру.

Что толку спорить? На то, чтобы забрать остатки еды, не нужно тратить несколько часов, разве что она сама ее готовила… Я умолчала про то, что за несколько минут до встречи с ней наткнулась на Эли. Мэри Элла была такой хрупкой, что казалось, тронь ее – и она рассыплется.

Нонни вышла на крыльцо и порылась в корзине.

– Банановый пудинг Дезире! – воскликнула она. – Вот бы получать его каждую неделю!

– Тебе это нельзя, Нонни! – напомнила я ей, опускаясь на ступеньку. – Забыла про свой высокий сахар?

– Прекрати меня учить, что мне можно, а что нет! – окрысилась Нонни. – Это ты забыла, кто тут внучка, а кто бабка.

Что тут скажешь? Нонни была лакомкой, совсем как ребенок. Скажешь, что ей что-то нельзя – и она непременно это слопает из одного упрямства. О чем ей ни напомнишь – обязательно окажется, что она обошлась без напоминаний.

Я прихлопнула на своей коленке мошку. Долго здесь не просидишь: стоит замереть – и они норовят тебя облепить.

Нонни ушла в дом и через минуту вернулась с ложкой. Села в кресло-качалку, поставив миску с пудингом себе на колени. Я отвернулась, чтобы не быть свидетельницей этого самоуничтожения, и услышала вздох наслаждения.

– Моя естественная трудовая жизнь подошла к концу, девочки, – сказала она. Она годами это твердила, но теперь я была готова ей поверить. Сегодня она выдержала в табакосушильне всего два часа; гоняться за малышом Уильямом и то стало для нее трудно. От нас с Мэри Эллой требовалось удвоенное трудолюбие, чтобы Гардинер не выгнал нас из дому. Вместо нас он мог бы поселить в нем кучу настоящих работников, семью с отцом и сыновьями, которые делали бы раз в пять больше, чем мы с сестрой и Нонни. Я всегда боялась, что он нас прогонит. Куда бы мы тогда делись?

Глядя на бабку, расправлявшуюся с банановым пудингом, и на сестру, хранившую свои тайны так же крепко, как прижимала к себе сына, я гадала, долго ли все это протянется.

Доктор Карсон подал мне руку, помогая сесть. Кутаясь в тонкий халат, я кое-как примостилась на краю смотрового стола, неудобно свесив ноги. Он отъехал от меня в своем кресле, сложил на груди руки и улыбнулся. Густая седая шевелюра превращала его в дедушку-добряка.

– Думаю, вашему жениху повезло, – изрек он.

– Спасибо. – Из чего он сделал такой вывод? Пока он меня осматривал, я от смущения помалкивала, знай себе таращилась в потолок. Теперь мне пришлось на него взглянуть. Он не отвел глаз, сильно увеличенных стеклами очков в черной роговой оправе.