– Мне тридцать три! – запротестовала ее дочь.

– Для тебя действительно пока еще все двери открыты. Если ты поступишь умнее, чем я. В тридцать три у меня была уже почти взрослая дочь, и меня бросил муж, бросил после того, как годами превращал мою жизнь в ад. Но…

– Все верно, – перебила Надин, – твоя дочь была уже почти взрослой. Ты была свободна. Но ты не пошевелилась.

Мария со звоном поставила на стол свой бокал с кофе, который она только что пыталась поднести к губам.

– Твой отец, – резко сказала она, – медленно высосал из меня всю силу, энергию и радость жизни. Он разрушил меня. В тридцать три года я была полна горечи и слаба духом, а через пару лет состарилась. А у тебя все иначе. Ты счастлива с Анри. Он прекрасный мужчина. Он с самого начала носил тебя на руках. И нет причин, чтобы ты… – Она внезапно замялась.

– Да? Что ты хотела сказать?

– Честно говоря, ты скверно выглядишь. Это мне уже в твой прошлый приезд бросилось в глаза, а ведь это было восемь недель назад. Тогда была прекрасная погода, и о переходе к осени еще не могло быть и речи. Тем не менее у тебя было похоронное выражение лица… Что произошло? У рта появились складки, которые обычно возникают лет на десять позже.

– О боже, мама! – Надин встала. Она сильно похудела за последние недели и знала, что выглядит ужасно хрупкой. Да еще эта ночь стоила ей последних сил. Она была полна отчаяния и безысходности. – Мама, не трави мне душу. Ты никогда раньше не спрашивала об этом, почему вдруг теперь?

– Никогда раньше не спрашивала? Я всегда хотела знать, как у тебя дела. Я всегда интересовалась. Не думаю, что ты можешь упрекнуть меня…

У Надин разболелась голова. Ее мать нельзя было назвать неинтеллигентной или нечуткой, но она никогда не поймет свою несостоятельность в жизненных проблемах собственной дочери.

– Мама, я ни в чем не хочу тебя упрекать, – сказала Надин. – Но твои вопросы о моем самочувствии ограничиваются обычным «ну, как дела?». На что я отвечала обычным «хорошо» или «нормально». И ты никогда особо не допытывалась, как я живу на самом деле.

Теперь Мария казалась несколько ошеломленной.

– Но ты всегда казалась счастливой!

Надин горько улыбнулась.

– Счастливой! Ты знаешь, что всю свою жизнь, сколько я себя помню, я ничего не желала больше, чем продать Ле-Боссе. Эту яму, в которую ты заперлась и которая стала тюрьмой и для меня. И насколько я сумела продвинуться? До Ле-Люкета в Ла-Сьота! Чертовски далеко, не правда ли? До идиотской кухни с еще более идиотской печью для пиццы. Думаешь, об этом я мечтала все эти годы в нашей пропасти?

– Но Анри… – снова начала Мария слабым голосом.

Ее дочь опустилась обратно на стул.

– Оставь меня с Анри в покое, – потребовала она. – Ради бога, оставь нас в покое!

А потом сделала то, что обычно делала ее мать: опустила голову на руки и заплакала. С Надин этого практически никогда не случалось. Но на этот раз она так горько всхлипывала, словно разъедавшая ее внутри боль не оставила от нее ничего, кроме бесконечного моря слез.

Лаура вернулась с пробежки в начале восьмого. Приготовив себе чай, она захватила чашку с собой в ванную, где долго принимала душ, а потом просушила феном волосы, старательно накрасилась и под конец даже покрыла лаком ногти на ногах. Женщина и сама не знала, почему в это воскресное утро так тщательно приводила себя в порядок, – обычно по воскресеньям она закрывала глаза на мелкие погрешности в своем внешнем виде и до вечера оставалась в спортивных штанах и футболке. Но на этот раз происходило что-то особенное. Лаура чувствовала себя необыкновенно слабой и искала хоть что-то, за что могла бы крепко держаться. Ей хотелось выглядеть опрятной, чтобы вообще хоть что-то выглядело как положено. Ее мир пошатнулся: в прошедший вечер она впервые отправилась спать, не поговорив с Петером.