Только все это Мэг я не скажу, потому что чужие проблемы должны оставаться чужими. А у меня и проблем-то в жизни нет, потому что меня оберегают, как хрустальную вазу.

— Значит, ты адреналиновый наркоман, — делает Маргарет собственный вывод.

— Вроде того, — не отрицаю. Может, она и права, и мой диагноз установить проще простого.

Снова не сдерживаюсь и зеваю.

Мэг заканчивает, пропускает эластичный бинт через грудную клетку и закрепляет.

— Иди уже, — отпускает, вручив специальный бандаж, с которым мне предстоит разгуливать, чтобы не потревожить сустав раньше времени. — И учти, — напутствует, — в ближайшие три недели не вздумай снимать повязку и двигать плечом. Я еще посмотрю тебя перед спуском на Альберу, а там лондорские врачи разберутся.

Конечно, разберутся. Рикардо мигом поднимет на уши весь штат врачей Центрального госпиталя по причине моего нового увечья. Мрак.

— Спасибо, — улыбаюсь сквозь новый зевок.

— Иди, иди, камикадзе, — провожает и добавляет уже вслед: — Мало тебя в детстве пороли.

Меня вообще не пороли. Не били и не обижали. Я же хрустальная ваза, помните?

***

Что бы ни дала мне Мэг, это средство просто на убой. Добравшись до каюты, вырубаюсь не на десять желанных часов, а почти на двадцать. Просыпаюсь вечером следующего дня с головной болью и страшной жаждой, будто вчера принял не болеутоляющее, а пару бутылок виски.

В последний раз так паршиво мне было наутро после праздника в честь моего совершеннолетия, то есть полгода назад. И повторять эти ощущения мне точно не хотелось.

Естественно, в бывшей каюте пилота Келвина нет аптечки, хотя по инструкции такая должна быть у каждого. Ящичек для лекарственных средств первой необходимости есть, но в нем я нахожу только горсть рассыпанных витаминок, некоторые из которых уже покрылись плесенью. Даже не удивляюсь. Закрываю дверцу, тру лицо и собираюсь идти к Мэг за подмогой. Ненавижу боль и не умею ее терпеть.

Принимать душ с одной действующей рукой — то еще удовольствие. Конечно же, это не первая моя травма верхних конечностей, но прошлая боль и неудобства забываются слишком быстро.

Выхожу из каюты, даже не потрудившись высушить волосы. По корабельному времени уже скоро снова ночь, еще один день потерян. Самое полезное, что я за сегодня сделал, это выбросил заплесневелые пилюли из аптечки. Не больно-то много от меня прока в хозяйстве.

Медотсек закрыт. Маргарет нет. Что ж, этого и следовало ожидать: рабочий день закончен. Давлю в себе эгоистичное желание искать ее по всему кораблю, чтобы поклянчить болеутоляющее. Ладно, потерплю. А вот поесть бы не мешало.

Камбуз пуст, свет приглушен — все давно поужинали. Включаю освещение и отправляюсь на поиски съестного. Готовить с одной рукой можно, но сегодня совершенно лень. Да и за оставшиеся пять дней пути еще успею попрактиковаться. Я, вообще-то, правша, но левой рукой управляюсь вполне сносно, даже писать могу, если понадобится. Так что будет интересно потренироваться не использовать правую.

На сухпайки смотреть не могу, беру все те же крекеры и безвкусное молоко, что и в первый день на «Старой ласточке», и устраиваюсь за одним из пустующих столиков.

Не знай я, что судно функционирует и на нем обитает команда, то по его состоянию решил бы, что корабль необитаем. Когда сажусь, под ботинком хрустят крошки... Роу так уверенно тогда заявил, что на «Ласточке» нет крыс. Даже если и так, ждать их осталось недолго.

Тайны, тайны — ненавижу тайны и недомолвки. Почему судно выглядит так, будто его экипаж скончался от страшной хвори пару лет назад? Почему капитан меняет как перчатки механиков? Почему Ди твердит о каких-то «таких», а Дилан после невинного разговора с его сестрой обвиняет едва ли не в изнасиловании?