– Вы здешний? – спросила Мэнди и улыбнулась – должно быть, заметила, как я стараюсь дышать полной грудью.

– Прожил в этих местах всю жизнь, – ответил я, поскольку относительно места моего рождения у меня уверенности не было. – То есть почти всю жизнь… Я попал в приют совсем маленьким и мало что помню о том времени, когда у меня были мама и папа. Правда, мне почему-то кажется, будто я родился где-то здесь, на Юге, но на самом деле я могу быть и из Сиэтла, и с Аляски. А вы?

– Я из Флориды. – Она слегка нахмурилась и сменила тему: – Мне звонил ваш редактор. Он сказал, что поручил вам написать о мальчике статью.

Я кивнул.

– Все верно. Кстати, буду весьма признателен, если вы поделитесь со мной информацией, которую вам удалось выяснить по своим каналам.

– Сначала вы́ расскажите, что вам известно.

Я рассказал, какие умозаключения и догадки я сделал на основе моего небогатого опыта общения с мальчиком, его рисунков и моих бесед с доктором и охранником. Получилось не слишком много. Никто из нас не знал ни имени мальчика, ни откуда он родом, ни кем были его родители (за исключением, естественно, того, что оба были порядочными мерзавцами). Как он попал к железнодорожному переезду – тоже оставалось загадкой.

– Его память остается довольно однобокой, – закончил я. – Какие-то вещи он запоминает в мельчайших подробностях, а о каких-то вообще ничего не помнит.

Мэнди кивнула.

– Я работаю в офисе окружного прокурора уже пять лет. За это время мне пришлось иметь дело примерно с сотней детей. В самых тяжелых случаях картина была очень похожая. В психологии это называется выпадением памяти, которое, в свою очередь, является одним из симптомов ПТСР – посттравматического стрессового расстройства. Организм защищается от травмирующих воспоминаний, просто-напросто блокируя их.

– И как лечить таких детей?

– Это дело непростое. – Она вздохнула. – И долгое.

– Ладно, скажите лучше, удалось вам хоть что-то выяснить о прошлом этого мальчика?

– Нет. В наших базах данных хватает проблемных детей, которые подходят по возрасту и комплекции, но нет ни одного указания на столь высокий уровень… насилия. Нет также никаких сведений о детях, которые не могут говорить, хотя, если судить по тому, как этот малыш управляется с карандашом и бумагой, молчит он уже довольно давно.

– И о чем все это говорит?

– О том, что о его исчезновении никто не заявлял.

– То есть его родители либо мертвы, либо им все равно?

– Примерно так, да.

– Что же будет дальше?

– Того, чтó я видела, вполне достаточно, чтобы окружной прокурор потребовал немедленного установления над мальчиком государственной опеки и передачи его в приют. Я со своей стороны постараюсь ускорить судебное решение о лишении родителей мальчика родительских прав, но… – Она немного помолчала. – Власти Джорджии, как и власти любого другого штата, исходят из положения, что никто не может заботиться о ребенке так, как его родители, поэтому наша первоочередная задача – розыск и уведомление ближайших родственников с целью воссоединения семьи в ее первоначальном виде. Во всех случаях, включая и те, когда речь идет о насилии над ребенком, закон основывается на том, что каждый человек способен исправиться. Я считаю этот подход совершенно правильным, однако из каждого правила есть исключения. – Она показала наверх, на окна палаты Майки. – Одно из таких исключений – наш Джон Доу[29] № 117.

– Джон Доу № 117? – переспросил я. – Значит, так вы зовете его в своем офисе?

Она покачала головой.

– Это имя дал ему компьютер, который занес мальчика в общенациональные базы данных и распечатал его личное дело. Мне это имя тоже не нравится, но такова система, а у меня есть дела поважнее, чем сражаться с ветряными мельницами.