– Если не нравится, ты знаешь, что делать, – говорит Экли. Остряк, тоже мне. – Как насчет свет, на фиг, выключить?

Только сразу выключать я не стал. Полежал на койке Эли, подумал про Джейн и всяко-разно. Меня просто сносило с тормозов все это долбанутое безумие, когда я думал, как они со Стрэдлейтером сидят где-то в машине этого толстожопого Эда Бэнки. Стоит подумать про такое – и в окно прыгнуть хочется. Фигня в том, что вы Стрэдлейтера не знаете. А я его знал. Почти все парни в Пенси только трепались про то, как они все время девчонок сношают, – вот Экли, например, – а этот Стрэдлейтер и впрямь их сношал. Я лично знал по крайней мере двух, кого он оприходовал. По-честному.

– Экли, а расскажи мне о своей увлекательной жизни, сынок, – говорю.

– Как насчет свет, на фиг, погасить? Мне утром на мессу вставать.

Я встал и выключил, пусть радуется. Потом снова лег на койку Эли.

– Ты чего – спать будешь на койке Эли? – спрашивает Экли. Само радушие, ух.

– Можно. А можно и нет. Ты не кипишись.

– Я не кипишусь. Только мне жуть как не хочется, если Эли вдруг придет, а тут кто-то…

– Расслабься. Не буду я тут спать. Я не стану злоупотреблять твоим, на фиг, гостеприимством.

Через пару минут он уже храпел, как подорванный. А я все равно просто лежал в темноте и старался не думать про этих Джейн со Стрэдлейтером в этой их, на фиг, машине Эда Бэнки. Только куда деваться? Фигня в том, что я знал, какой у этого Стрэдлейтера метод. Оттого все еще хуже. Мы с ним однажды устроили спаренную свиданку в машине Эда Бэнки, и Стрэдлейтер сидел сзади со своей девкой, а я со своей – впереди. Ну и подходцы у этого парня. Он вот чего делал: он девке своей давай гонять пургу – тихо так, искренне, вроде бы он не только очень симпотный парень, но и путёвый, искренний. Я чуть не сблевнул. Девка его канючит: «Нет – прошу тебя. Пожалуйста, не надо. Прошу тебя». А этот Стрэдлейтер пуржит себе дальше, искренне, как Авраам Линкольн, – и в конце концов сзади повисает такое неслабое молчание. Сплошной неудобняк, по-честному. Не думаю, что он ту девку тогда оприходовал, но очень к тому, на фиг, близко. Очень близко, на фиг.

Лежу я себе и пытаюсь не думать, и слышу, как у нас в комнате этот Стрэдлейтер из тубза вернулся. Сложил свои захезанные приблуды и всяко-разно, окно открыл. Очень он у нас свежий воздух любит. Потом, чуть погодя, выключил свет. Даже не стал смотреть, куда я делся.

А на улице еще тоскливей. Даже машин больше не слышно. Мне так одиноко и паскудно сделалось, что даже захотелось разбудить Экли.

– Эй, Экли! – как бы шепчу я, чтоб Стрэдлейтер через шторки не услышал.

А Экли меня не слышит.

– Эй, Экли!

Все равно не слышит. Дрыхнет, как бревно.

– Эй, Экли!

Ну вот тут услыхал.

– Да что с тобой за херня такая? – говорит. – Сплю я, елки-палки.

– Слышь. А как в монастырь поступают? – спрашиваю. Я как бы раздумывать начал, не поступить ли. – Надо католиком быть и всяко-разно?

– Само собой, надо быть католиком. Гад, ты меня разбудил, только чтоб со своими тупыми воп…

– Ай, да спи себе дальше. Никуда я не пойду. Мне все равно везет так, что поступлю куда-нибудь, а там монахи неправильные. Дурацкие гады какие-нибудь. Или просто гады.

Только я так сказал, этот Экли на кровати своей аж подскочил, на фиг.

– Слышь, – говорит. – Мне наплевать, что ты обо мне говоришь или еще чего, но если будешь острить про мою, на фиг, веру…

– Расслабься, – говорю. – Никто про твою, на фиг, веру не острит.

Я встал с койки Эли и пошел к двери. Не хотелось мне больше такого дурогонства. По пути остановился, взял Экли за руку и крепко так, фуфлово пожал. А он эту руку отдернул.