Нет, с младших акторов Себастьян сонливость согнал.

Старших, мыслями пребывавших в почетной отставке, до которой оба дни считали, в сознание привел. Ведьмака вот трогать не стал, оно ни к чему, старый он аль нет, да оно себе дороже… а вот с некромантом договориться не вышло.

Даже макание в студеную воду и угроза вовсе силу запечатать не помогла.

Как и кляузы в столицу.

Кляузы читали. Пальцем грозили, требуя провести с некромантом воспитательную работу и так, чтобы оная работа возымела эффект в виде осознания пагубности опиумной страсти, а заодно уж обещали премию на целителя… правда, где взять такого целителя, который бы за этакую работу взялся, не говорили.

Ничего.

Себастьян пообвыкся.

Присиделся на воеводском месте.

Креслице прикупил, мягкое, с винною кожаной обивкой да золотыми гвоздиками, ибо без золотых гвоздиков воеводе невместно. Портрет государя, опять же, справил новый, ибо сие по обычаю положено, да и старый, положа руку на сердце, столь мухи засидели, что и понять неможно было, государь на нем намалеван, аль кто иной. А может, не мухи тому виной, но непризнанный гений местечкового живописца, подвизавшегося на малевании парадного портрету. Злые языки баили, что портретов подобных у него цельная мансарда намалевана, что при генеральских регалиях, что при иных парадах, главное, все они статей единых, солидных, и надобно лишь, когда нужда приходит, физию заказчикову изобразить. Врут ли, Себастьян не знал, но после четвертого портрету, поднесенного «во уважение» - и вправду, не взяткой же новому воеводу кланяться – призадумался, поелику были все портреты, что его собственный, что государев, что наследника, коий имел несчастие посетить Гольчин визитом, одинаково пафосны, полны позолоты и пурпура, а у государя, лик которого с истинным сходство имел весьма слабое, еще и корона возлежала. И держали ее две белых голубки.

- Сие есть аллегория божественной сути власти, - изрек творец, смахнувши верноподданническую слезу. – И миролюбивости нонешнего государя, пусть продлит Вотан годы счастливого его правления…

И вновь слезу смахнул.

Платочком.

Батистовым.

Платочек оный с вышитою в уголочке монограммой, призван был свидетельствовать о тонкости души пана Кругликова, а тако же о трепетности его натуры, которая пребывала в вечном поиске вдохновения и музы. Муза требовалась не лишь бы какая, но с солидным приданым, а заодно уж приятной наружности и легкого норову. Почему-то средь окрестных девиц, для которых пан Кругликов еще недавно являл собой воплощенную мечту идеального жениха, такой не находилось. То норов крутоват, если не у невесты, то у невестиной маменьки, то приданое для этакого норову маловато, то внешность такова, что никакое воображение не спасет… нет, пан Кругликов не торопился, выбирал… и вот довыбирался.

На нового воеводу, которому был представлен стараниями вдовой генеральши Гуржаковой – женщины в годах, норову боевитого и характеру зловредного – он глядел с тоской, осознавая, что ничего-то не способен противопоставить этакому… этакому…

Слова подходящего, чтобы воеводу нового описать, пан Кругликов не нашел, но дал себе зарок изобразить его истинную натуру, которая ноне скрывалась за аглицким шерстяным костюмом. Небось, на заказ шитый, ишь как сидит… и рубашка хороша батистовая, брусвяного колеру. И шейный платочек завязан с исключительною небрежностью. Туфли сияют, будто бы ступал воевода не по колдобинам, грязию залитым, но по воде, а то и по воздуху. Главное ж было не в туфлях, Вотан с ними, с туфлями, свои-то пан Кругликов вытер платочком, само собою, не батистовым, коий держал для особых моментов душевного взлету, но обыкновенным, тряпичным… нет, дело было в физии.