– Я сегодня страшно устал, – сказал Самуил. – Но пошёл не домой, а к тебе. Получается, правильно сделал. Думал, что не помню дорогу, но нашёл тебя с первой попытки. Как же я этому рад!

– Устал так садись, – откликнулось дерево. – Можешь со мной поспать.

Говорить с этой ивой было так же просто, как с уроженцами Тёнси. Легче лёгкого слышать и понимать.

Самуил уселся на дерево в том месте, где ствол раздваивался, развалился как в кресле, закрыл глаза.

– Ты прекрасный, – сказал он дереву на своём языке. И добавил по-русски: – Лучше всех в мире. – И по-литовски, вспомнив, как Дана его учила делать комплименты местным девчонкам: – Gražiausia pasaulyje[12]!

Так и сидел долго-долго. Но не замёрз, хотя приёмы Рамона Марии Лодброга затруднительно применять в полусне. Просто, когда дремлешь на дереве, сам немножко становишься деревом. А старые большие деревья не мёрзнут зимой.

Самуилу почти приснилось (поди отличи сон от яви, когда явь так похожа на сон), что они с этой ивой близкие родичи, выросли из общего корневища, просто в разных мирах. Для деревьев, кстати, подобные связи обычное дело, во сне Самуил это знал как нечто само собой разумеющееся, ничего не пришлось объяснять. Деревьям вообще не нужны объяснения, у них в этом смысле всё просто: на что направишь внимание, то и будешь с полной ясностью знать. Например, что родича-иву зовут Эш-Шшон (это имя надо молчать и думать, настоящие имена деревьев никогда не произносятся вслух). Он прожил на свете уже триста четырнадцать человеческих лет и плевать хотел на смену реальностей, его корни по-прежнему в той земле, куда когда-то воткнули юный росток и сказали: «давай, живи». То есть, – знал во сне Самуил, – земля вокруг этой ивы теоретически несуществующая, несбывшаяся. Но на практике нет ничего реальней этой земли.

Будь его воля, Самуил так и спал бы – до утра, а может до самой весны. Но проснулся от чьей-то улыбки, как от звонкого смеха, потому что для дерева человеческие улыбки довольно громко звучат. А проснувшись, снова стал человеком и растерянно озирался, вспоминая, где он находится, как сюда вообще попал. С интересом разглядывал женщину в белом спортивном костюме – я её, кажется, знаю. Хорошая. Надо бы с ней поздороваться. Но на каком языке?

– Что, пришёл на свидание? – весело спросила Юрате, и тогда Самуил наконец её вспомнил. Всё сразу встало на место и улеглось в голове. Он кивнул:

– Что-то вроде. Получается, с вами обоими. С деревом и с тобой.

– Ну ты шустрый! – рассмеялась Юрате. – Ишь, свидание ему подавай!

– Подавай, – безмятежным эхом повторил Самуил. – Сам понимаю, что хочу невозможного. Но это нормально, я всегда хочу невозможного. Просто так, ни на что не надеясь. И сейчас не надеялся. Но ты здесь. А я не готов.

– К чему ты не готов? – удивилась Юрате.

– Так к свиданию же! С тобой. Пришёл как дурак без подарка. Мою последнюю сигару из Тёнси мы с Мишей нынче ночью скурили. После того, как посидели в «Исландии». Нам было очень надо. Прости.

– Ничего, – отмахнулась Юрате. – Твои сигары у меня ещё с прошлого раза остались. Могу угостить.

Уселась рядом, похлопала рукой по стволу, сказала иве:

– Рада, что ты не скучаешь, друг.

– Угощай, – решил Самуил. – А то сначала «Исландия», потом это дерево. Я задремал, и какой мне приснился сон! Проснулся, а тут уже ты. Слишком сильное счастье. Невыносимое. Надо срочно это дело перекурить.

– От сигары из Тёнси невыносимого счастья только прибавится. Мне не жалко, но ты сам говоришь…

– Так оно же совершенно другой природы. Два таких разных счастья друг друга удачно уравновешивают. И оба легче переносить. Когда я это понял, моя жизнь стала гораздо проще. По крайней мере, как видишь, не чокнулся до сих пор.