Он не выносил все эти группировки, кланы и корпорации. Всех тех, кому необходимо оказаться среди многих, чтобы ощутить себя кем-то. Политические партии, масонов, расистов, антирасистов, экологов, профсоюзных деятелей, лоббистов, судей, шпиков, военных – а еще евреев, католиков, мусульман и педерастов… Всех этих убогих, всех до единого. Такое же отвращение он питал к наследникам, которым не пришлось ничего никому доказывать, чтобы стать тем, чем они были, а еще более сильное – к парвеню, которые добились всего слишком быстро и слишком успешно. Это же относилось и к тем, кто вообще никуда не лез и плыл по течению: к угодникам всех мастей, уклонистам, любителям вылизывать задницы.

Но более всего он ненавидел журналистов. Вот они были хуже всех, потому что вообще ни в чем не участвовали. Они цеплялись к ошибкам политиков, но сами никогда решений не принимали. Они тыкали пальцем в коррупционеров, но продали бы мать родную за лишний выписанный чек. Они обличали тех, кто предавал свою партию, но сами меняли мнение каждое утро ради передовицы в своей газетенке. Журналюги не должны были приближаться к Морвану, и знали это. Бывали попытки раскопать про него что-то или макнуть его в грязь. Самые влиятельные – советники по связям – пытались даже заполучить его голову. Привет от мальчиков из церковного хора. В том, что касалось лоббирования, рычагов влияния и линчевания, он был мастером.

А главное – его боялись физически. У него были не длинные руки, а тяжелый кулак. Одно дело нарваться на налоговый контроль, другое – лишиться глаза или ноги.

На сегодняшний день уже не было нужды ни нападать на него, ни угрожать. Само время отбросило его, как старую бесполезную пишущую машинку. Он устарел – вместе со своим гневом и дикими выходками. Он был сыном эпохи более жесткой, более крутой, той, когда де Голль уворачивался от покушений, а Помпиду носил в кармане список тех, кто пытался уверить, будто его жена участвует в групповухах. Времени сжатых зубов, быстродействующих методов, жестоких столкновений. Отныне президенты кушали творог и собирали кабинет, прежде чем вымолвить самое простое слово.

– Господин Морван?

Секретарь стоял перед ним, при фраке и крахмальном воротничке.

– Господин Государственный секретарь готов вас принять.

Морван с трудом выбрался из парчового кресла. Шарманка снова завертелась.

Эрик Деплезен был одновременно худым и жирным.

Довольно любопытное зрелище.

Несмотря на высокий рост и стройную фигуру, казалось, будто его с головы до ног обволакивает тонкий слой желе, как мясные изделия в колбасной лавке. Правильные черты всегда загорелого лица, высокий лоб и зачесанные, сильно напомаженные волосы – и тут жир. Физиономия, по которой так и тянет врезать.

– Грегуар! – воззвал он, распахивая руки. – Мой брат, мой ментор!

Старый коп принял лесть, слегка кивнув, но от объятий уклонился.

– Садись. Будь как дома.

– Не накаркай. Чего ты хочешь?

Деплезен сразу отвечать не стал. Он так и остался стоять с улыбкой, нацепленной на лицо, как старое тряпье на вешалку. Морван устроился и глянул на него краешком глаза. Поздравил себя с тем, что никогда не носил клетчатых костюмов: в двойке от Хьюго Босса хозяин кабинета напоминал гигантское оригами.

Наконец госсекретарь тоже сел. Он уперся локтями в стол и сложил пальцы домиком – наверняка отрабатывал этот жест перед зеркалом для придания себе большей импозантности.

– Я хотел поговорить с тобой о «Колтано».

– А что с «Колтано»?

– Мои агенты доложили, что там, на месте, убили его директора.