На душе у него было муторно. Потери, потери. Продержаться еще день, может, они и выживут, но танк придется уничтожить. Да, им дадут другой, и они снова будут сражаться и бить врага, но «семерка»… Она стала им родной. С ней столько пройдено, на ней знаком каждый сварной шов, каждая царапина.

В блиндаже были слышны голоса. Алексей прислушался.

– А это лучше? – горячился Омаев. – Да и я к нему отношусь как к товарищу, как к боевому товарищу, который нам, может, не раз жизнь спасал. А лучше, если оставить боевого товарища врагу? Бросить его лучше? Чтобы его враг взял в плен живым.

– А ты смог бы добить раненого товарища? – тихо и веско спросил Логунов и после продолжительного молчания добавил: – Не надо, ребята, об этом думать и душу рвать. Иначе свихнетесь раньше времени. Это железо! Любить и ухаживать можно, содержать в порядке можно и нужно. Помнить и чтить память можно, но относиться как к человеку к танку, автомату, старым сапогам не надо. Я вам говорю как солдат, уже прошедший одну войну. Слишком большая тяжесть на душе копится. Не вынести ее. Знаете, для чего в армии уставы придуманы? Чтобы в трудную минуту человек ни о чем не думал, не ломал голову и сердце себе не рвал. А просто выполнял, то, что предписано. А когда придет время, сядем вместе вот так, как сейчас, и помянем «семерку», кружки поднимем за славного друга. Вот так и никак иначе!

– А сам-то ты так можешь? – спросил вдруг Бочкин.

Сержант не ответил, он поднялся и вышел из блиндажа в ночь. Подойдя к Соколову, он постоял за его спиной, потом спросил тихо, чтобы не услышал экипаж:

– Плохи наши дела, лейтенант? Совсем?

– Даже хуже, – так же тихо, не поворачиваясь, ответил Алексей.

Соколов открыл глаза. Как будто и не спал. Было еще темно, только над горизонтом угадывались светлые участки неба. Лейтенант смотрел в амбразуру блиндажа и не мог понять, что его разбудило. Но потом он снова услышал дробный гул откуда-то с запада. А потом еще. Где-то в нескольких километрах западнее били тяжелые орудия. Залп за залпом. Но когда в воздухе стал нарастать свистящий вибрирующий звук, он понял, что по высоте открыли огонь с закрытых позиций немецкие батареи.

– Экипаж, подъем! – закричал Алексей, хватая с гвоздя портупею с кобурой. – Тревога!

Танкисты вскакивали, хватали ремни и автоматы. Алексей кинулся к амбразуре и стал ждать. Все ближе, ближе. Вот сейчас… Логунов сразу догадался, что происходит, и велел всем лечь на пол.

– 170 миллиметров, не меньше, – успел сказать сержант, и в этот миг на высоту обрушились первые снаряды.

Земля вздрогнула, на голову с перекрытия блиндажа посыпалась земля. Взрывы проходили по окопам валами, не успели разлететься и рассеяться в воздухе клубы первых взрывов, как на несколько метров ближе землю раздирали огнем новые снаряды, потом еще ближе, еще… Казалось, что разрывы идут на тебя сплошной стеной. Еще ближе, еще!.. Прямо перед амбразурой блиндажа на землю упал ствол трехлинейки с примкнутым штыком. Стальной обломок был согнут чудовищной силой.

Алексей опустился на пол. Блиндаж шатался и скрипел бревнами, от близких разрывов усидеть на полу было невозможно, и Соколов лег вместе с остальными. Земляной утоптанный пол вздрагивал, подбрасывая лежащих на нем людей. Пыль лезла в нос, рот и глаза. Казалось, устоять перед этим ураганом невозможно. От страшной вибрации будут разваливаться блиндажи, осыпаться окопы. А разрывы все проходили и проходили волнами. Десятки разрывов за короткий промежуток времени перепахали все вокруг.