Д. Бальдерстрон – один из весьма внимательных читателей-интерпретаторов-исследователей Борхеса – усмотрел в слове «суеверие» потаенную отсылку к эссе «Суеверная этика читателя» из сборника «Обсуждение» (1932) и, соответственно, скрытую отсылку к Сервантесу90. Но скрытые отсылки к Сервантесу могут быть усмотрены и в перечисляемых Борхесом именах классиков, которых сам Борхес уже связал с Сервантесом. О Сервантесе может напоминать имя Гёте, одного из читателей «Дон Кихота», и имя Данте (как и Сервантеса, автора «единственной» книги национального канона), и имя Шекспира, постоянно объединявшееся Борхесом с именем Сервантеса. Смех Рабле может напомнить о «смехе» Сервантеса, а Книга Иова – о претерпеваемых Дон Кихотом страданиях. Эти возможные отсылки являют себя не только на уровне имен собственных: потаенное присутствие духа Сервантеса можно усмотреть и в системе ключевых слов финала эссе, где Борхес утверждал: «Классической, повторяю, является не та книга, которой непременно присущи те или иные достоинства; нет, это книга, которую поколения людей, побуждаемых различными причинами, читают все с тем же рвением и непостижимой преданностью [Clásico no es un libro (lo repito) que necesariamente posee tales o cuales méritos; es un libro que las generaciones de los hombres, urgidas por diversas razones, leen con previo fervor y con una misteriosa lealtad]» (ХЛБ: II, 154; JLB: 1, 773). Комбинирование множества ключевых слов и словосочетаний, проговаривавшихся Борхесом в связи с Сервантесом (это, например, и «присущие книги достоинства», и «перечтение» некоего текста «поколениями людей»), сочетается с задействованной в этом пассаже и очень плотно связанной у Борхеса с Сервантесом идеей «выбора». Но здесь присутствует и «непостижимая преданность» чтению – точнее «таинственная преданность» (misteriosa lealtad) чтению, которую нельзя не ассоциировать с идеей воинского, рыцарского служения, заложенной в смыслах испанского слова «lealtad».

Но есть в этом эссе еще один мотив, способный вывести к Сервантесу через целое странствие по путям ассоциаций. Начав размышлять о классике и порядке с помощью Элиота, Арнольда и Сент-Бева, Борхес как-то вдруг покидает пространство европейской мысли и начинает рассказывать о китайской «Книге перемен»: «Один из пяти канонических текстов, изданных Конфуцием, – это “Ицзин” (“Книга перемен”), состоящая из 64 гексаграмм, которые исчерпывают все возможные комбинации шести длинных и коротких линий. Например, одна из схем: вертикально расположенные две длинные линии, одна короткая и три длинные» (ХЛБ: II, 152), чтобы потом указать на то, как и почему к этой книге прибегали европейцы, и как заново – с помощью спичек – выстривал комбинации «Ицзин» его друг Шуль Солар (который, кстати, иллюстрировал обложку сборника «Земля моей надежды»). Таким образом, здесь вводится мотив дружбы, уже способный привести к «Дон Кихоту». Но еще прежде в этом пассаже оформляется мотив двусмысленности, связанный с упоминанием Борхесом некоей гексаграммы. Это явно предусмотренная двусмысленность (со всем ее богатством), возникающая, поскольку Борхес не говорит, в каком порядке надо читать упоминаемую гексаграмму (в прямом или обратном), но двойственность – дополнительность – смыслов подразумевается и изначальной сочетаемостью гексаграмм «Книги перемен». Так или иначе, но линии, к которым отсылает Борхес, в «Ицзине» могут соотноситься с гексаграммами Сяо-чу и Ли, непосредованно связанными с идеей творчества, как и с идеями порядка (традиции) и новизны. Эти гексаграммы явно визуально (по-китайски!) обыначивающе дополняют европейское понимание классики, как порядка, а весь «Ицзин» при этом свидетельствует и об инаковости китайского понимания «канона». С идеей канона соотносится иероглиф «Цзин» (в испанской транскрипции – King), традиционно обозначающий основу, основное плетение в ткани