Я нашла, наконец, время, чтобы просмотреть домовые книги и разобраться с хозяйством, и выяснила весьма неприятные вещи: урожай во всех отношениях был плох; скверная погода, дожди и град свели его почти на нет. Мы могли подсчитывать только убытки, о прибыли речь не шла. Оставалось надеяться, что, возможно, из-за войны с Белых Лип не взыщут налоги. А вообще неустойчивость наших доходов меня беспокоила. Мы много потеряли в этот год и было неизвестно, получим ли что-либо в следующем. Главная беда состояла в том, что хозяйством, по сути, некому было заниматься: характеры Александра и Поля Алэна как нельзя меньше соответствовали образам помещиков-землевладельцев, а я… для меня такая махина, как Белые Липы, была слишком неподъемна. Управляющий, понимая, что в семье герцогов дю Шатлэ нет никакого постоянства и генеральной линии, работал, как все нанятые управляющие, то есть спустя рукава, и, вероятнее всего, воровал.

–– Минус десять тысяч ливров, – произнесла я вслух цифру убытков, по старинке именуя франки ливрами. И подумала: «Слава Богу, для восстановления Сент-Элуа появился отдельный источник притока денег – английское поместье, ибо из доходов Белых Лип я вряд ли могла бы в этом году что-то выделить».

Хозяева мы были, конечно, не ахти какие. В нынешнее время, когда тон задавали активные и ловкие буржуа, это было особенно заметно. Я по мере сил пыталась, конечно, что-то наладить – например, в прошлом году, еще до нашего с Александром раздора, закупала новые культуры, планировала развести новую породу коров, но… это выглядело как первые шаги ребенка на фоне победной поступи, скажем, того же Рене Клавьера, о котором все газеты писали, что он наделен даром извлекать деньги из воздуха.

Сообщалось, в частности, что в этом году он стал собственником полудюжины самых замечательных французских замков, настоящих жемчужин истории и архитектуры, – Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Марли, Лувесьенна и прочих. Он скупал лучшее из так называемых национальных имуществ – тех имуществ, которые были в свое время отобраны у эмигрантов, и поскольку мог легко совершать самые крупные сделки, можно было предполагать, что наличности у него вдоволь.

Иногда, наживаясь на тяжелом положении «бывших», он не отказывал себе в любезных жестах. Скажем, приобретя роскошный отель Монтессон, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, сей банкир галантно подарил его вдове, мадам Монтессон, взамен квартиру, чтоб почтенная пожилая герцогиня не осталась уж совсем без крыши над головой.

Старый конек – торговля колониальными продуктами – по-прежнему приносила ему баснословные прибыли: за год на этом Клавьер зарабатывал, по подсчетам газетчиков, до 500 тысяч франков. Богатства его на этом поприще были таковы, что он привлек к руководству делом всех своих родственников, открыл торговый дом в Филадельфии и Новом Орлеане… Помимо колониальной торговли, он давно и прочно оседлал нового конька – военные поставки. В руках банкира оказалось право быть главным поставщиком французского и испанского флотов, главным снабженцем Итальянской армии. Вкупе этот грандиозный контракт с Директорией тянул на 64 миллиона.

Понятно, что такие успехи были бы невозможны без связей с правительственными взяточниками. О нерушимой дружбе Клавьера с Баррасом, задающим тон в Директории, давно было известно: они, по слухам, делили не только прибыль, но и любовниц, к примеру, восхитительную Терезу Тальен, одну из самых знаменитых щеголих нынешней продажной эпохи. Тереза ежегодно рожала по ребенку, но, поскольку у нее имелся еще и законный муж, происхождение этих детей установить было невозможно – их отцом мог быть и директор, и банкир, и сам господин Тальен.