– Простите. Не подскажете слово из семи букв? – слышу за спиной голос девушки-проводницы.

– Что? Да, конечно.

Оборачиваюсь. Вижу её умный, пытливый взгляд, робость и нетерпение.

– Философское понятие, способ идеального человеческого существования вопреки социальной и биологической необходимости? Семь букв. Я решила, что счастье…

– Счастье? Надо подумать.

– А вы проходите в купе. В ногах правды нет, – сказала она банальность и натянуто улыбнулась.

– Но правды нет и выше, – зачем-то сболтнул я, вошёл в купе и сел рядом.

В окошке замелькали размытые огни, привокзальные хижины, мрачные товарняки. Поезд нехотя тормозил, вползая на незнакомую станцию. Яркие прожектора обнажили его зловещее гусеничное тело.

– Ой, я пошла, – пролепетала девушка и выпорхнула из купе.

Через минуту я почувствовал сумеречное дыхание станции с примесью осенней гари и сигаретного дыма. По ногам загулял холод. Из вагона вышли два пассажира – девушка-студентка и её пожилая мать в каракулевой шапке, волочащая за собой непонятно чем набитый старомодный рюкзак. Девушка с чёрной женской сумочкой, вероятно, стеснялась матери и ядовито подгоняла её, приглушая слова, но выразительно интонируя шипящими. Станция была незначительная, пятиминутная. Проезжая подобные места, я всегда думаю, как бы мне жилось здесь и что бы я стал в этой глуши делать. После некоторого размышления и вглядывания в безлюдные одичалые дворы, словно бы брошенные кем-то небрежно в поле, мне всегда делается страшно. А живут ли там вообще люди? И если живут, то как…

Вскоре вернулась красивая проводница, и мы познакомились.

– Иван.

– Очень приятно. Катя.

Я попросил ещё кофе, а она налила себе чаю. Я осмелился угостить её шоколадкой. Она согласилась. Так мы перешли на “ты”.

– Теперь станция не скоро будет, – сказала девушка. – Можно кроссворд погадать.

– По-моему, ты ошиблась.

– В смысле?

– Насчёт “счастья”.

– У тебя есть другой вариант?

– Да. Я над ним думаю.

– Интригующе, – ухмыльнулась она.

– Да пустяки… Ты где-то учишься?

– На психолога, заочно. А здесь подрабатываю.

– Я так и понял.

– А ты?

– Где учусь? Да нет, я работаю… Актёр театра.

– Интересно.

У “самовара” показалось сонное, добродушное лицо старушки в сером пальто. В руках она держит предварительно вынутую из целлофанового мешочка личную дорожную кружку. Кружка жёлтая, с гротескным изображением сисястой бабы и надписью: “С днюхой, мужик”.

– Деточка, налей кипяточку. А чай у меня у самой есть.

За окном уже ничего не мелькало. Стояла тёмная пелена, и только звёзды знали, как черно и страшно в холодной степи, как трудно одинокому, хмельному, забредшему кривым путём к блистающим под луной рельсам, не положить на них свою шальную голову.

– Дай тебе бог здоровья, милая. А чая не нужно, у меня и у самой чай найдётся…

Старушка медленно уходила в душную утробу вагона и долго ещё что-то бормотала сама себе.

– Слушай, Кать. А те двое в тамбуре ещё стоят?

– Стоят. Точнее, сидят на корточках.

– Я пойду… выйду ненадолго.

– Зачем? Ты ведь слово обещал сказать…

– Я только воздухом подышу и вернусь. Душно тут.

И зачем нужно было говорить ей, что я актёр, когда я всего только простой как рубль консультант отдела бытовой техники в гипермаркете. Не понимаю…

Я зашёл в сортир, смыл с лица холодной ржавой водой стыд и жирный пот, назойливо выступавший в душном, натопленном вагоне. Ну да, понравиться ей… Я смотрю в мутное зеркало, зализывая назад мокрыми ладонями отросшие за полгода волосы. Надо бы подстричься. И этот эксперимент с крашеной прядью под седину – какая всё-таки глупость… Ну не рассказывать же ей о том, как изо дня в день я надеваю белую рубашку, дурацкий бейдж и с усталой полуулыбкой, при полном отсутствии жизни в глазах, объясняю похотливой домохозяйке, как пользоваться кофеваркой. Поэтому отныне я актёр… Маргинальное пространство несущегося во тьму поезда позволяет быть кем угодно, всё здесь подвешено в воздухе, оторвано от привычной жизни, и возможность повторной встречи с попутчиком ничтожно мала… Однако надо выбираться из сортира.