Папа выдохнул через нос. Он что, фыркнул? Или он считает, что я сказала что-то смешное? И то и другое казалось мне одинаково оскорбительным.

– Я обещал, что мы постираем его футболку. Или отдадим деньги. Выглядит она недешево.

Мне наконец удалось расшнуровать ботинки, так что я осторожно встала, опасаясь новых вспышек боли, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Папа проследовал за мной.

– Ладно, – мягко произнес он. – Как твой палец?

– Так себе, – ответила я, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. И эти слезы вот-вот польются через край.

– Так что же все-таки произошло? – спросил он.

– Я выпиливала…

Я замешкалась, подыскивая слова, но он не дал мне договорить.

– Ну, это я уже понял.

От высокомерия в его голосе слезы мгновенно отступили. Оно едва угадывалось, но, несомненно, присутствовало. Как же я ненавидела это его высокомерие! Сам он уверял, что это профессиональная деформация – якобы ему столько раз приходилось брать интервью у самовлюбленных людей, что высокомерие стало механизмом самозащиты и вошло в привычку.

– Я выпиливала полку, – закончила я.

– Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все?

– Полка – это тоже своего рода скульптура, – в очередной раз повторила я.

– Нет, Майя, полка – не скульптура. Полка – это полка, а скульптура – это…

Я его резко перебила, подпустив в голос металла.

– Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.

– Для Яны? – растерянно переспросил он.

В его взгляде читалось удивление. Мы не часто о ней заговаривали.

– У нее день рождения на следующей неделе. Сорок пять.

– Я помню, – не сразу ответил он, но я знала, что это ложь. Он и про мой-то день рождения никогда не помнил, хотя специально записал в мобильный.

Он сел рядом и обнял меня за плечи. Рука его была теплой и тяжелой. От него пахло одеколоном, который мне никогда не нравился, и немного потом. Я представила, как он несся в травмпункт. Он уселся поудобнее на чуть продавленной подушке, и диванная кожа заскрипела.

Идея кожаных диванов всегда мне претила. Они казались страшной пошлостью. Но, привыкнув сидеть на коже дохлой коровы (или из кого уж их там делают), я не могла не признать, что диван был страшно удобным. Что не отменяло его уродства и дешевых понтов. Для папы же диван был любовью с первого взгляда, поразившей его в мебельном магазине. Не просидев на нем и минуты, отец заявил, что просто обязан его купить. Диван оказался на редкость дорогим. Мне вспомнилась Долли Партон, однажды заявившая: «Вы не поверите, во сколько обходится такой дешевый вид».

Сам диван не мог бы сказать лучше.

Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.

Он вздохнул и сказал:

– Мне, наверное, нужно ей позвонить?..

– Кому?

– Яне, кому же еще.

– Зачем?

– Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.

Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.

– Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.

– Я могу ей сама рассказать все на выходных, – поспешно предложила я, поглядывая на часы.

Четверть девятого – до следующего приема «Цитодона»[1] оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.

– Ты правда думаешь, что тебе стоит завтра ехать в Норрчёпинг? – спросил он, наморщив лоб.