Когда он вернулся в камеру, Маккул был бледен и встревожен, но смог выдавить улыбку.

– Как видите, я решился побеспокоить музу, – сказал он.

У его ног лежало несколько листков бумаги, и, взглянув на них, Хорнблауэр увидел характерные следы поэтических исканий – многочисленные зачеркнутые варианты.

– Но вот чистовик, – сказал Маккул, протягивая страничку.

«Моя дорогая жена, – начиналось письмо. – Как трудно подобрать слова прощания с той, кого я люблю больше всего на свете…»

Хорнблауэр читал с трудом, как сквозь пелену тумана. Одно, впрочем, было ясно: это и впрямь всего лишь письмо от мужчины женщине, которую тот больше не увидит. В конце говорилось: «Я добавил скромный стишок, чтобы ты и через много лет помнила меня, ненаглядная. А теперь прощай, до встречи на небесах. Твой муж, верный и в смерти, Барри Игнациус Маккул».

Далее следовало стихотворение:

Хорнблауэр перечитал выспренние невразумительные вирши, поражаясь их мрачной образности. Впрочем, сказал он себе, вряд ли ему самому удалось бы за несколько часов до смерти сочинить хоть одну осмысленную строку.

– Адрес на обороте, – сказал Маккул, и Хорнблауэр перевернул лист. Письмо предназначалось вдове Маккул, на такой-то улице Дублина. – Вы принимаете мой залог?

– Да, – ответил Хорнблауэр.

Ужасное свершилось в предутренние часы. «Команде присутствовать при казни». Пропели боцманские дудки, на шкафуте собрались матросы, глядя прямо перед собой. Поперек палубы выстроились морские пехотинцы. Ряды и ряды белых лиц – вот что увидел Хорнблауэр, выводя на палубу осужденного. При появлении Маккула послышался ропот. Корабль окружали шлюпки со всей эскадры, наполненные людьми: им надлежало быть свидетелями экзекуции, но также, в случае возмущения на палубе, немедленно штурмовать «Славу».

Меловой круг и стоящий в нем Маккул. Сигнальный выстрел; топтание десяти матросов, тянущих линь. И Маккул умер, как обещал, без единого слова.

Тело болталось и крутилось в такт корабельной качке, обреченное оставаться здесь до темноты, в то время как Хорнблауэр, бледный, измученный, занялся поисками каботажного судна из Бриксема в Дублин, чтобы довершить свою половину сделки. Однако его намерению не суждено было исполниться, а мертвецу – провисеть до положенного срока. Ветер сменился на северный, явно собираясь стихнуть. Западный ветер запирал французскую эскадру в Бресте; северный мог выпустить ее оттуда, и Ла-Маншской эскадре следовало поторопиться на свой пост. С флагмана полетели сигналы. «На шпиле стоять! – заревели боцманматы на двадцати четырех кораблях. – Все наверх паруса ставить!»

Под взятыми в два рифа марселями корабли выстроились в линию и двинулись через Ла-Манш. На «Славе» прозвучал еще один приказ: «Мистер Хорнблауэр, распорядитесь, чтобы это убрали». Пока матросы вращали шпиль, труп спустили с рея и зашили в парусину вместе с пушечным ядром. В виду мыса Берри-Хед он был отправлен за борт без всяких молитв и церемоний. Маккул умер как жалкий преступник, как жалкий преступник и похоронен. И, лавируя в крутой бейдевинд, большие корабли потянулись к своим постам среди скал и течений побережья Бретани. А на борту «Славы» по крайней мере один несчастный лейтенант мучился кошмарными воспоминаниями. В крошечной каюте, которую он делил со Смитом, пребывало нечто, не позволявшее забыть то утро: сундук красного дерева с рельефной надписью «Б. И. Маккул» на крышке. И в бюваре лежало письмо с бредовым стихотворением. Ни то ни другое Хорнблауэр не мог отправить вдове, пока «Слава» не вернется к берегам Англии. Невозможность сдержать слово злила его, вид сундука под койкой нервировал. Лишняя вещь в тесной каюте раздражала Смита.