Почему-то она тут же оказалась прилипшей к моим губам, и сладкий колючий дым наполнил мою голову вихрем.

пели мои сухие губы.

вслед за мной тянул Мороморо песню унесённой любви.

Пахитоса прыгала от меня к нему, от него ко мне, небо Марса в прожилках света делалось и больше, и ближе, прозвучал холодный аккорд, запах серы, соли и ртути проскользнул через горло в лёгкие, Мороморо махал рукой, показывал в направлении Солнца – я посмотрел туда, шагнул по песчаной лесенке и провалился в небо.

Было холодно, света не было. Ничего не было, только моё голое тело и чужая одинокая фраза, звучащая в моей больной голове: «Si vis vitam, para mortem».

Я потёр виски и услышал в темноте вздох.

– Кто здесь?

– Ты забыл? – Голос был мягкий, женский, печальный и незнакомый. – Это я.

Загорелся свет. Мягкий, тихий, как этот голос. Женщина с белой кожей и глазами, прячущимися в тени.

– Ты забыл меня? Вот… – Она погладила мысок живота, дельту. – Ты был здесь… – Она улыбнулась и позвала: – Иди же…

– Иди-иди, путешественник. – Я посмотрел в сторону. Мороморо сидел в тени, развалившись в широком кресле. – Неприлично заставлять даму ждать.

Воздух был тяжёлый, как мёд. Мутный и слабый свет лился неизвестно откуда. Я стоял на месте и не мог двинуться.

Мороморо хихикнул громко. Женщина вздрогнула, глазами потянулась ко мне, руки нервно гладили кожу.

Я сделал шаг и остановился, натолкнувшись на лицо Мороморо, на его вылезший наружу язык, на подгнившие раздвоенные копытца, почёсывающие одно другое.

Ноги отказывались идти.

Мороморо смеялся в голос. Живот его подпрыгивал, словно мяч, складки кожи ходили волнами, во рту плясала безумная пахитоса.

– Посмотри, посмотри, посмотри… – Палец его показывал на меня. – Посмотри на этого человека. Он достиг родины, носовой канат брошен на землю, принцесса Марса выносит ему на блюде своё разбитое сердце… Чего ещё человеку надо?

Мороморо выплюнул пахитосу, вставил в губы вместо неё певучую деревянную палочку, и она запела – задумчиво, ласково, материнским голосом, каким убаюкивают дитя.

Он играл, и я чувствовал упругую силу, туманящую мои сердце и мозг и несущую меня на волнах желания.

Остров был небольшой, за полдня я исходил его почти весь, – круглая известняковая чаша с берегами, обнесёнными невысоким барьером из железобетона.

Несколько куполов, разбросанных по пологому склону, образовывали нечто вроде тетраксиса: главный купол располагался в центре, окружённый зарослями марсианской акации (Acacia Martian). Мороморо её называл «ситтах».

Хозяин острова занимался в основном тем, что рисовал на песке неприличные фигурки людей – мужчин с козлиными головами, пронзающих своими великаньими цепеллинами животы большегрудых женщин.

Но главным его делом дневным был сон. Мороморо возлежал в гамаке среди дрожащих ветвей акации, раздувая хищные ноздри и посапывая, как невинный младенец.

Я шёл вдоль береговой кромки, вспоминая странную ночь. Мелкие песчаные волны омывали мои босые ступни, море было мелким, как небо, и вдали, у самого горизонта, темнели редкие камешки островов.

Безумство прошедшей ночи – было ли это на самом деле или всему причиной порошок из корня ибога, который Мо-Мо добавлял в табак, этого я не знал.

Сладкая ломота в пахах, скорее, говорила за первое.

Мороморо, когда я его спросил, лишь таинственно шевельнул плечами и заблеял приторным тенорком песенку про златокудрую вульву.

Следующий за Солнцем лежал в дрейфе недалеко от острова; я принял его мыслесигнал, и на сердце сделалось легче. Рыбы-фау по-прежнему ходили кругами, не приближаясь к берегу, – на мелководье они не жили.