И, кстати, в районе вокзала, – вполне себе даже и неплохой, все «3G».

Вот туда-то, разумеется, и нырнул.

Быстренько проверил «мыло».

Убедился, что пока еще моим отсутствием никто, к счастью, по-настоящему и по-взрослому не обеспокоился.

И – занырнул в Сеть.

Новости.

Новости, чтобы их черт побрал.

Информация.

Успеть.

Пока не тронулись, пока еще пока что стоим.

.Да.

В мире было неспокойно.

И слава Богу, а то бы я, наверное, удивился.

К уже становящимся привычными безобразиям на Ближнем и Среднем Востоке стремительно добавлялась еще недавно цветущая Украина.

Нет, понятно было, что по-другому, наверное, нельзя.

Мир вообще – мы что-то стали забывать такую простую истину, – это всего лишь краткий промежуток между двумя войнами.

Но – все равно – жаль…

…Надо, думаю, как тронемся и проводница в вагон вернется, чаю у нее попросить.

Хорош бухать.

К Кандалакше вообще стоит с ясной головой подъезжать, иначе тупо придется по-взрослому опохмеляться: дорога оттуда на Индель будет в любом случае непростая.

Сначала либо на микроавтобусе, либо на санечкиной «буханке» до старинной поморской Умбы.

Но это – так, цветочки.

А вот потом – пересаживаемся на «шестьдесят шестой».

И вот после этой самой пересадки как раз и начинается самое интересное.

… Первым в купе с перрона ввалился, разумеется, Славка.

Черт его знает почему, но у него это – заходить куда-то первым, даже и куда не звали – всегда очень хорошо получается.

Даже по морде как-то по этому животрепещущему поводу пару раз довольно прилично получал, но все равно так и не успокоился.

– Видел, – делает глаза еще круглее, чем они есть на самом деле, – какая тетка?! Я бы ей отдался. Вот даже и не сомневайся. Да офигеть!!!

Я вздыхаю.

– Видел, – отвечаю. – А ты точно на рыбалку собрался?!

Он хохочет.

– Что-то ты суров, – чешет затылок, – сегодня, Валерьяныч. Ща поезд тронется, пойду за чаем схожу. Тебе, кстати, принести?

Вздыхаю.

Выключаю планшет.

Откладываю.

В голове еще пока что мелькают обрывки новостей и зеленые глаза, длинные ноги и прочие прелести заспанной Алёны, проживающей, как выясняется, непосредственно в соседнем купе.

Через тонкую вагонную стенку.

Задумчиво смотрю в окно, потом не менее задумчиво киваю.

– Тащи, – соглашаюсь. – А мы скоро трогаемся-то?

Славка смотрит на часы.

– Да минуты, – фыркает, – через полторы.

– Ладно, – потягиваюсь, едва не зевая. – Я так и думал. Увлекся, бывает. Пойду тогда в тамбур покурю…

… В тамбур я зашел как раз, когда поезд тронулся, и за окном поплыли залитые солнцем и еще мокрые от дождя скучные домики Петрозаводска.

Где-то еще совсем недалеко, на границе зрения, тяжелые низкие тучи, кстати, так и продолжали прижимать крупными мохнатыми лапами дома и деревья, роняли дождь на асфальт и гладь Онежского озера.

Странный город, кстати.

Весьма.

Я его по молодости вообще очень любил, мотался сюда, иногда без всякой цели и без царя в голове.

Онега.

Кижи.

Помню, как ярко сверкал яростной грозной синевой Онего и как тревожно и стремительно летели облака над церковью Преображения Господня, когда я стремительно, одним днем и одной белой ночью, но очень и сильно, и взаимно, влюбился в эту безумную молоденькую художницу из Питера.

Как ее, кстати, звали?

Таня?

Яна?!

Да, какая, в принципе, разница: больше-то, после той матовой белой ночи, когда небо было молочно-белым, как больничный кафель или эмаль, и по нему все так же стремительно плыли странные, розово-фиолетовые, подсвеченные недалеко за горизонт закатившимся солнцем облака, – все равно так ни разу и не увиделись.

Мне и самому тогда, вообще-то, только-только двадцать один исполнился.