– Их бы в грязи брюхами повалять, государь, – с другой стороны сладострастно шепнул Иоанну расстрига Вассиан.
– Упросим митрополита вернуться!.. – обещали из толпы.
Иоанн быстро посмотрел на одноглазого Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на гульбище, бояр надо наказать.
Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на двор, схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной распихивая бояр.
Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.
– Смерть государю без митрополита! – вещал Иоанн.
Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от его ног.
– Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!
Иоанн угрожающе наклонился вперёд.
– Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!
Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём царским посохом.
– Зовите себе Жигимонта!
Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.
– Своему государю вам не по чести и колени преклонить!
Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.
– Ниц перед государем надо! – завопил он.
Вассиан толкнул в затылок и уронил другого боярина.
В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то забубнил молитву.
– Ниц! – метался, раздавая тычки, Вассиан. – Ниц!
Все люди во дворе – и дородные бояре, и чинные боярыни – ошалело опускались на колени, а потом укладывались животами в снег. Вся площадь словно полегла перед Иоанном, как скошенная.
Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.
– Митрополит! Услыши скорбь мою! – воззвал Иоанн. – «Аз есмь альфа и омега, первый и последний!» На коленях, с народом тебя молю! Вернись!..
Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре на колени.
Глава 4
Двое на мосту
По взрытому, грязному снегу сани Филиппа толчками ползли к москворецкому мосту сквозь сутолоку торга. Филипп с удивлением видел вокруг сразу так много людей, и странно было, что все – чужие. На Соловках в любой толпе половина оказывалась знакомцами.
Торг гомонил, мешался сам в себе, хватал за рукава, суетился, залеплял слух и зрение, сбивал с дороги, врал с размаха, лез в душу.
– Пирожки, пирожки горячие! С печи, с пылу, с жару!
– Сбитень! Сбитень!
– Подайте, Христа ради!
– Ложки, ложки кленовые, сами в рот прыгают!
– А вот ленты, бусы, девичий наряд!
– Свечи! Свечи! Свечи!
– Подайте увечному!
– Сапоги, обутка, не ходи в лаптях!
– Платки-варежки, зимой как летом!
– Яблоки мочёные!
В небе носились галки. Вдалеке поднимались стены и башни Кремля. Посреди торга, перегораживая путь, плотной кучей стояли перепуганные, растерявшиеся деревенские мужики и сдуру крестились на Свиблову башню, как на колокольню.
За годы соловецкой пустынности Филипп отвык от городской толпы и московского многообразия. Теперь всё казалось ему здесь избыточным, а от избытка – упавшим в цене.
В галдеже отчётливо раздавался плач ребёнка. Закутанный в пуховый платок, перевязанный верёвкой карапуз отчаянно ревел, разевая рот, и какая-то сердобольная торговка за ручонку тащила его к своему лотку с калачами и баранками.
– Как же ты, маленький, потерялся-то? – квохтала она. – Сейчас я тебе сухарик сахарный дам… Ах ты, батюшки!.. Найдём мамку – ух, как мы ей всыплем, ротозейке!..
Филипп искоса глянул на Машу. Этой девочке уже не поможешь сладкой баранкой.
– Большой город, конечно… – пробормотал Филипп, подтыкая на Маше шубу. – Не бойся, Машенька, я тебя не брошу.
Маша не ответила.
Широкий мост через Москву-реку торговцы обступили по краям в два ряда. Лёд под мостом был засыпан мусором. Неподалёку от бревенчатых опор над прорубью-иорданью, покосившись, стояла шатровая сень. За ней, то и дело падая, поднимая друг друга, на кремлёвскую сторону брели два пьяных мужика. Сизо-багровые, рябые стены и башни Кремля цветом напоминали перемороженную говядину.