– Микифорыч, кого привез?

– Штебленка.

– Застрелили?

– Повесили.

– Ах ты боже! Даже обжиться не успел!

– На этом свете никогда не успевают.

– Ехали б ко мне, у меня просторно.

– Мы, Харитоныч, как селедка: и в бочке уместимся. А мне покалякать с лейтенантом. Слышь! – Гупан притянул председателя за рукав: – Закон готовится. Карателей, по суду, вешать в местах, где гадили. Прилюдно!

– Дожить бы, – мрачно сказал Глумский.

Арестованный, прикорнувший кое-как, со связанными руками, на телеге, потянулся, стараясь расправить тело.

– Пить хо́чу.

Данилка, сменивший Кириченко, поднес к губам Сеньки флягу. Напиться как следует не дал.

– И есть хо́чу.

– Ты еще в сортир попросись.

– А что, нельзя?

– Можно. Не развязывая рук.

– Пошел ты!

Иван носил сено лошадям.

– Пойдем! – сказал Сеньке и развязал ему руки.

Карабин Иван держал под мышкой. Пошли за сарай. Сортир был плетеный: деревья в Полесье дешевы, а доски дороги. Звук струи, казалось, никогда не прекратится.

– Ты меня, правда, не узнал? – спросил Сенька, вздохнув с облегчением.

– Что, твой портрет в газетах был?

– Да ты ж не злой, лейтенант. Может, отпустишь, а?

– Давай, выходи… Это не беседка.

В хате горела плошка. Хлопцы сновали туда-сюда.

– Ноги, ноги обивайте. И хату не развалите, – ворчала Серафима.

В сенях стучали кружками. «Хороша водичка! Вкусная!»

– Лучше молоко пейте, хлопцы, – сказала Серафима. – Молока удосталь.

Выпили и молока, достав из вещмешков пайковый кирпичик хлеба. Покатом улеглись на расстеленную Серафимой полынь. Кое-кто тут же заснул. У каждого оружие было под боком. Гупан посидел за столом. Поразмышлял, послушал, как на улице поют девчата.

– Кому веселье, кому похороны, – сказал Гупан. – Это они хлопцев вызывают. А хлопцам только упасть и заснуть. Я вот второй месяц мечтаю дома переночевать.

– А далеко дом? – спросил Иван.

– В Малинце, через две улицы.

Данилка приподнялся, почесался.

– Блохи у вас в Глухарах, – сказал он сонно. – Собаки, а не блохи.

И упал на полынь. Девчата завели новую песню. Про Гандзю.

Иван захрустел полынью, укладываясь рядом с ястребками. Полог был отдернут, хата стала казармой. Гупан босиком прошел на кухню.

– Серафима, найдется? Один стакан.

– Ой, Микифорыч, – поднялась бабка. – Погонят тебя с этой должности.

– С этой уже не погонят. Желающих нет.

– В могилу никто не торопится, – согласилась бабка.

Звякнуло стекло. Были слышны крупные жадные глотки.

– Хороша! – сказал Гупан и крякнул. – В Глухарах умеют. Кругом буряковая сивуха, а у вас хлебная, чистенькая!

– Закуси, Микифорыч!

– Зачем впечатление портить?

– Иван, ты спишь?

– Так точно, сплю.

– Продолжай! – Гупан опустился на полынь.

– А для вас – кровать.

– Я привык с хлопцами блох делить, – сонно сказал Гупан. – Пока спишь, слушай вводную. В Гуте на спиртзаводе работал инженер, Сапсанчук. При немцах пошел в полицаи, отличился… пару хуторов сжег, польскую деревню. Сведения добывал как никто: людей мучил изобретательно, с выдумкой. Приняли в СС, получил три ромбика: гауптштурмфюрер.

– Ну?

– «Ну да ну: продал дом, купил жену». Называли его в районе «хозяин». Без него немцы ничего не решали. Дали ему батальон полицаев. Посылали в Белоруссию – карать лесные деревни за помощь партизанам. Получил за усердие Железный крест. В Гуте у него была связь с дивчиной, фамилия, говорят, то ли Спивак, то ли Спивачка. Наши пришли – исчез. В лесах теперь другой хозяин, Горелый.