- Он… нездоров. Да. Он болен, слаб, и потому заниматься в школе он не может, и потому ему нужен покой и отдых.

Нездоров, и поэтому запросто спускается по стене с четвёртого этажа? И поднимается обратно?

- Тогда почему не отвести его к целителю? Чем он болен?

- Хортенс, ты отлично знаешь, что целители лечат только таких, как мы, наделённых даром благого чаровства. А простых людей лечат лекари, и к сожалению, лекарская медицина слишком несовершенна. Твоё любопытство и эти расспросы неуместны. Собирайся. Мы едем к бабушке, она очень соскучилась по тебе.

Так или иначе, лимит неприятных вопросов на сегодня был исчерпан, оставалось только понять, почему они неприятные и кому задать остальные.

Да и стоит ли их задавать.

***

Коссет оказалась более крепком орешком, разгрызть который мне в то лето так и не удалось. Отвечать на мои расспросы она отказалась более категорично, чем мама, а когда я спросила, как зовут «временного гостя» и вовсе сердито хлопнула дверью. Более того – к четвёртому этажу меня не подпускали, незаметно, осторожно отвлекая, ненавязчиво и неназойливо опекая. Когда я просыпалась, Коссет уже топталась у двери, делая вид, что протирает пол или с дверную ручку, или просто случайно проходила мимо. После завтрака отец или мама, улыбаясь, точно фарфоровые куклы, начинали, перебивая друг друга, предлагать мне какие-то нелепые занятия – театры, рукодельные салоны, ярмарки, точно я была капризной пятилеткой, нуждающейся в дюжине нянек. Бабушка, самостоятельная светская малье, выглядящая едва ли не старшей сестрой матери, стала отчаянно хворать и скучать, слуги буквально несли дозор на лестнице, даже повариха постоянно что-то забывала и сновала туда-сюда по десять раз на дню. А в саду появился постоянный садовник – ранее отец нанимал приглашённого работника несколько раз в год, но теперь невысокий, коренастый мужичок скитался вокруг нашего сада, с важным видом потрясая то лопатой, то граблями. Стоило мне встать напротив глухо закрытого того-самого-окна, как он подходил, крякал что-то в бороду и принимался заваливать меня сведениями о садовых и лесных растениях, так, что приходилось позорно ретироваться, дабы не быть этими сведениями раздавленной. И вроде бы моя жизнь была совершенно прежней, даже более насыщенной, чем раньше, и всё-таки я чувствовала немыслимую театральность окружающего мира и не знала, куда от него сбежать.

А месяц спустя всё это неожиданно кончилось – проснувшись утром, я почувствовала окружающую меня тишину так отчётливо, будто её можно было потрогать. Никто не бродил по лестнице, садовник взял выходной, и отец с матерью сказали, что я уже совсем взрослая и смогу что-нибудь придумать, а им, мол, надо в город… Никем не контролируемая, свободная от уже привычного надзора, я пошла на четвёртый этаж, чувствуя, как всё тяжелее даётся мне каждая следующая ступенька. Остановилась – при свете дня всё здесь казалось совершенно не страшным, можно даже сказать – обыденным.

Дверь была заперта, и ключа в замочной скважине не наблюдалось, ни снаружи, ни изнутри – это я могла сказать совершенно точно, потому что тут же прильнула к этой скважине глазом. Толком ничего не увидела, но тут же поняла, что она пуста.

Ушел! Он ушёл, тощий противный глист! Они его выгнали, как… как я хотела. Именно этого я же и хотела, верно?

***

Вечером в свой последний день перед возвращением в школу я бесцельно бродила по саду. Наткнулась на яблочного червяка – его зелёное тельце было самого обычного размера – и стала думать, как же так можно на него повоздействовать, чтобы он вырос? Моего огненного чаровства было явно недостаточно для такого простенького, казалось бы, фокуса. В бессильной досаде я швырнула червяка за забор. Мерзкий хамский глист отправился туда, куда ему и дорога. Наверняка теперь сожалеет, что ему отказали от такого благородного и хорошего дома. А всё, поздно!