– Нисколько, – сказал он. – Сейчас 1988 год, в конце концов. Мне на такое наплевать. Мой лучший друг в Хэрроугейте Хенри Роу был геем. Более того, я написал один из своих ранних рассказов о нем. Эти ярлыки для меня ничего не значат.

– Понимаю, – сказал я, не будучи уверенным, что он под этим имеет в виду. Намекает, что не различает своих друзей по их сексуальности – или что сам готов к сокровенным отношениям с людьми любого пола? – А ваш друг был в вас влюблен, вы считаете? Это, конечно, возможно. Вы очень красивы.

Он немного покраснел, но от вопроса отмахнулся.

– А вы вообще пытались? – спросил он у меня. – С девушкой, я имею в виду? На самом деле мне, конечно, не следовало спрашивать, да? Меня это не касается.

– Все в порядке, – сказал я. – И нет, я никогда не пытался. Это бы вообще никак не получилось. Вероятно, вы такое же ощущаете по отношению к мальчикам?

Он пожал плечами, и я понял, что слишком уж напираю; лучше отступить, иначе можно отпугнуть.

– Я об этом не слишком уж много думал, если честно, – промолвил он. – Хочу жить такой жизнью, которая открыта для всего. Единственное знаю наверняка в этом смысле – однажды я хочу стать отцом.

– Правда? – спросил я, удивившись такому откровению. – Это примечательный порыв для такого молодого человека.

– Мне этого всегда хотелось, – сообщил он мне. – Думаю, из меня получится хороший отец. Кстати, о моих рассказах… – добавил он, на слух немного смущенно от того, что этого касается, но нам неизбежно придется их обсудить. Я прочел еще два или три после того, как мы приехали в Копенгаген, и, как ни досадно, отнесся к ним так же, как и к “Зеркалу”. Хорошо написаны, это да, но – скучные. – Они любительские, я знаю, но…

– Нет, – перебил его я. – “Любительские” – неподходящее слово. Но они явно работы человека, которому еще только предстоит открыть в себе голос. Если б вам довелось прочесть какие-то рассказы, что в вашем возрасте писал я, вы б вообще задались вопросом, с чего это я пустился в литературу. – Я умолк, требуя от себя честности. В наши отношения уже вкралась толика обмана, но вот на эту тему – писательства – честь моя призывала меня быть правдивым. – У вас есть сноровка, Морис, это факт.

– Спасибо.

– Могу сказать, что вы думаете над каждым словом, прежде чем предать его бумаге, и на меня производит впечатление то, как вы владеете языком. Но дело в самих рассказах, видите ли. В их сюжетах. Вот в них-то и лежит загвоздка.

– Вы имеете в виду, что они скучные?

– Это было бы слишком резко, – ответил я. – Но временами они ощущаются как рассказы, которые я уже читал. Как будто я могу себе представить книги у вас на полках. Призраки писателей, которыми вы восхищаетесь, кажется, проникают в щели между сценами. Чтобы писать так же хорошо, как это делаете вы, потребен немалый талант, но в конечном счете если ваш рассказ не увлекает, если читатель не ощущает, что он целиком и полностью ваш, то попросту ничего не получится.

Он уткнулся взглядом в стол и кивнул. Я видел, что он упал духом, но сказал я ему правду, и ему нужно было ее услышать; уж это я был обязан для него сделать.

– Вы, разумеется, правы, – наконец произнес он. – Мне не очень удается придумывать сюжеты, в этом-то и незадача. У меня такое чувство, что все истории на свете уже рассказали.

– Но это неправда, – стоял на своем я. – У человека с воображением их нескончаемый запас.

– Иногда я думаю, что лучше бы мне стать музыкантом. Тем, кто сочиняет слова, а кто-то другой ему придумывает мелодию. Может, мне просто медведь на ухо наступил.