Константин подошёл, прихрамывая, неловко обнял. И не выдержал, заплакал на материном плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, которые таращились на него из соседней комнатушки.

Лёшка оторвался от дверного косяка, подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.

– Тебе маму жалко? – спросил он. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.

– Лёшенька, ты знаешь, кто я?

– Знаю… Ты тятя.

– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы, – признал…

Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Открыл жестяную крышку, и в избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку и прижимали к стенке бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху располагалась надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.

Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.

Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. Глаза у тяти оказались добрыми, жесткие короткие волосы торчали, как ежовая шубка, и Лёше всё время хотелось их потрогать – не колючие ли?

На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.

– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем Вера.

– Я совсем не спал.

– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.

Константин промолчал.

– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.

– Господи помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?

– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.

– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась Вера.

– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить, пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык.

Вера пробовала возразить, что братец ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. Да разве мужицкое это дело портки стирать и полы мыть?

– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул Константин.

– Так.

…Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в Андреевку, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года. Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро.

Константин распахнул ставни – в окна ворвался солнечный свет, заиграл бликами на свадебной фотографии. На ней юная Софья в подвенечном платье стояла под руку с молодым безусым Константином.

Он снял фотографию со стены, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:

– Будем дальше жить, Софья… Я и Лёшка.

Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём кровати, разостлал домотканые дорожки по полу.

– Ну вот, теперь всё как при Софье было.

Вера тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:

– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?

– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.

– Оставь хотя бы Лёшеньку…

У Константина опустились руки.

– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.