Гоша был прав: стоило Виктору отвести взгляд от тропы и позволить ему нырнуть в окружающие заросли, как немедленно начиналось чудиться всякое непотребство. То выплывали из бурозелёного марева какие-то оскаленные то ли лица, то ли морды; растекались узкие полосы пёстрого тумана, оборачивающиеся змеиными, в кольцах, телами. То листвяная глубина принималась переливаться, трепетать словно бы мириадами крошечных крылышек, и от этого непрерывного движения мозг засыпал а ноги сами собой сворачивали с тропы, чтобы унести – туда, в чащу, насовсем, навсегда… Приходилось прикладывать немалые усилия, крепко зажмуриваться, и идти, спотыкаясь, нашаривая неверную тропу осторожно вытянутым носком башмака.

Чувство времени он потерял почти сразу. Память смутно подкидывала кусок старой, ещё доприливной, карты с нанесёнными пометками, обозначающими нынешние реалии – действительно, Запретный Лес перехлестнул за границы Измайловского парка, поглотив и шоссе Энтузиастов, и кварталы по другую его сторону. Так, что Терлецкое урочище стало теперь не дальним его отнорком, а вполне законной частью – как это и было задолго до того, как пролегла между перовских да терлецких дубрав каторжная Владимирка. Так что Ева, пожалуй, зря возмущается – в отличие от прочих московских радиусов, вроде Ленинского проспекта, Ленинградки, или, скажем, шоссе Энтузиастов не превратилось в торную караванную тропу, а наоборот, без следа растворилось в Запретном Лесу. Да и кому тут водить караваны, лешакам? Так им не требуется…

Гоша неожиданно остановился, и Виктор едва не уткнулся носом в его твёрдую, как дубовая колода, спину.

– Держите. – Гоша протянул спутникам ладонь, на которой темнел бесформенный комок размером со сливу. – Это воск. – Залепите уши поплотнее, дальше нехорошее место будет. Слева пруд, а в нём… короче, вам этого знать не надо. Запомните только: ежели поддадитесь – сгинете. И на всякий случай, обвяжитесь вокруг пояса, связкой пойдём.

И передал Виктору грубую, сплетённую из полосок высушенной коры, верёвку. Дождался, когда мужчина обернёт её вокруг пояса, подёргал, проверяя узел, кинул свободный конец Еве. Второй, как успел заметить Виктор, был уже закреплён на поясе самого лешака.

– Вы, вот что…. – озабоченно проскрипел Гоша. Затычки восковые – это, конечно, хорошо, только они не всегда помогают. Вспомните какую-нибудь песенку попроще, или стишок, и повторяйте про себя, всё время, пока пруд не минуем. И, что бы ни случилось – только вперёд. Тогда, может, и пройдём.

Шаг, ещё шаг. Ноги стали ватными, колени подламывались. Слева, со стороны невидимого пруда волнами накатывался низкий реверберирующий гул. Он проникал в мозг не через барабанные перепонки, а через зубы, кости, пластины черепа. Виктор даже не пытался гнать его от себя – он, как во время своих спецназовских марш-бросков на выносливость, повторял про себя одну и ту же строку из старой песенки: «Вместе весело шагать по просторам, тра-та-та, по просторам, и, конечно, припевать лучше хором, тра-та-та, лучше хором…». Нехитрая, знакомая с детства мелодия помогала кое-как удерживать разум в неприкосновенности, не позволяя льющемуся в мозг белому шуму стереть, смести, выровнять, превратить в блёклую, пустую целину.

За спиной затрещали сучья, раздался испуганный вскрик, и сейчас же рванула назад затянутая на поясе верёвка. Виктор обернулся – Ева завалилась на спину и беспомощно барахталась, даже не пытаясь встать, но ноги увязли в травяных петлях на обочине тропы. Но женщина не обращала на это внимания – она истошно, пронзительно визжала, зажав уши ладонями, на губах пузырилась кровавая пена. Он кинулся, было, к ней, но страшный гул навалился, смяв жалкий защитный барьер воска, и ввинтился в мозг ржавым шурупом. Виктор упал на колени – глаза ничего не видели, мир вокруг закрутился цветными косицами… И где-то на периферии звучал панический крик Гоши: «Выброси! Сейчас же выброси, идиот, Сдохнешь, и её погубишь!..»