– Поначалу греческие скульпторы отталкивались от древнеегипетских образцов, постепенно наделяя их чертами, признаками, особенностями человека. Слабостями своей модели. Они старались вдохнуть в эти древние формы как можно больше жизни. И как раз во времена Праксителя этот метод принес наилучшие плоды. В руках скульптора древние каноны начали жить, дышать. Было достигнуто равновесие между абстракцией и индивидуальностью.

Жанна почувствовала, как старик стиснул ее руку. Орлиной хваткой.

– Я все-таки не вижу связи с моими расследованиями.

– Твои расследования, Жанна, – это твои скульптуры. Всегда будет соблазн что-то подогнать, чтобы они стали безупречными. Чтобы показания свидетелей совпадали минута в минуту. А мотивы были измерены с точностью до миллиметра. Словом, чтобы оставался один-единственный подозреваемый… Я же тебе советую поступать наоборот.

– В каком смысле?

– Работай как греки. Учитывай все несовершенства. Несовпадающие места и минуты. Пробелы в показаниях свидетелей. Противоречивые мотивы. Сохраняй все эти неправильности. Пусть твои расследования остаются живыми! Тогда ты увидишь, ты обнаружишь другие истины, и подчас они уведут тебя куда-то еще. Не следовало бы мне тебе это говорить, но некоторые дела до сих пор не дают мне покоя. Те, в которых были нестыковки. Не вписывающиеся детали, которые я отбросил ради стройности, логичности целого. Эти неточности мучили меня годами, пока мне не открывалась другая истина. Или хотя бы не одолевали сомнения.

– Вы хотите сказать, что невиновные сели в тюрьму?

– Невиновные, которых я, разумеется, считал виновными. Так тоже бывает. Мы сами, судьи, – лишь еще одно несовершенство судебной системы.

Кажется, тогда Жанна не совсем его поняла. Спустя десять лет она все еще шлифовала свои досье, стараясь, чтобы они выглядели стройными и логичными. Зато она заразилась его страстью к греческой и римской скульптуре. Не раз побывала в Греции, Италии, Северной Африке, где музеи ломятся от древних статуй. Да и в Париже она нередко приходила в Лувр, чтобы вновь полюбоваться этими телами, в которых столько жизни и дыхания…

– Как дела? – спросила она, устраиваясь напротив.

– Теперь, в июне, уже лучше. – Он надел очки и просматривал меню, которое им только что принесли. – Наконец-то прекратилась глупая болтовня о мае шестьдесят восьмого[25].

Жанна улыбнулась. Сразу видно старого социалиста.

– Ты ведь в этом участвовал?

– Участвовал.

– И не согласен со всем, что говорили и писали о тех событиях?

Он закрыл меню. Снял очки. Высокий лоб, волнистые волосы с проседью, властное удлиненное лицо, вокруг черных глаз залегли лиловые круги. Словно внутреннее пламя изрезало морщинами его кожу, как трескается африканская земля под лучами жаркого солнца. Но в Обюсоне чувствовалась прочность. Хрупким его не назовешь.

– Видишь ли, – начал он, – в то время родители не готовили нам сэндвичи, когда мы шли на митинг. Мы были против них. Против буржуазного порядка. Мы боролись за свободу, великодушие, ум. А сегодня молодые выходят на митинг ради прибавки к будущей пенсии. Буржуазия заразила все. Даже мятежный дух. Когда установленный порядок сам порождает свою оппозицию, системе нечего бояться. Наступила эра Сарко. Эра, когда сам президент воображает, что он на стороне искусства и поэзии. Разумеется, поэзии преуспевшей. Скорее Джонни Холлидея, чем Жака Дюпена.

Ни один обед с Обюсоном не обходился без колкостей в адрес Саркози. Ей захотелось сделать ему приятное:

– Ты заметил? Его рейтинг все время падает.