Верхотурцев начинал декламировать стихи, которых прежде не слышал, не знал имена поэтов, их сочинивших. Они появлялись, как сновидения. Там были строки: «Я угрюмый и упрямый зодчий храма, возводимого во тьме». «Синей, чем оперенье селезня, вставал над Камою рассвет». «Бесследно все, и так легко не быть». «Уже второй, должно быть, ты легла». Стихотворения струились, перетекали одно в другое, и ему казалось, что ручьи сливаются в огромное озеро.

Верхотурцев вдруг оказался в застолье, где собралась большая семья. Любимые лица, чудесные голоса, синие чашки фамильного сервиза с золотым орнаментом, стертым от прикосновений бесчисленных губ. Он не знал, чья это семья. Он рос в детском доме, не помнил родителей. Но откуда эти чудесные лица? Почему они кажутся такими родными?

Он слышал рев штурмовика, который вернулся с бомбежки и бежал по бетону, распушив тормозной парашют. Видел, как льется из синего чайника черно-золотая струя.

Откуда все это? Откуда метель в солнечных снежных полях? Цветы вдоль черных лесных дорог? Сизый лед на пруду, в котором застыли воздушные пузыри, и женщина окунает в прорубь шумное ведро, и видны ее синеватые от холода руки? Откуда все это?

В нагретой избе с рыжей керосиновой лампой сидят мужики, пьют водку, их синеглазые раскраснелые лица, черные, поющие рты. А потом, пьяный, он лежит на соломе в санях, след на дороге из-под полозьев тянется, как золотая фольга. Оттуда оно?

Верхотурцев знал, что ничего подобного с ним не случалось. Смерч, подхвативший его над морем, рассек ему грудь, вложил чью-то чужую судьбу, и теперь она тревожила его.

Верхотурцев дремал и сквозь сон слышал гул взлетающего самолета. Гул удалялся, но не пропадал, а превращался в розу. Алый цветок в каплях воды, с прохладным запахом оранжереи висел над его головой. Ему казалось, что в этой розе таилась неведомая сущность мира.

Через два дня Александр Трофимович улетал в Россию. Вместе с ним на транспортном «иле» увозили гробы.

Самолет застыл на взлетном поле. На киле краснела звезда. Из-под киля на бетон спускалась аппарель, открывая черный зев в нутро самолета. На бетоне стояло восемь гробов, накрытых российским флагами. Солнце жгло, блестело на медных трубах оркестра, на вороненых стволах автоматов. Выстроились провожающие офицеры. Командир базы говорил в микрофон:

– Мы прощаемся с нашими боевыми товарищами. Они выполнили приказ Президента и геройски отдали жизни за Россию. Клянемся вам, боевые товарищи, что отомстим врагу, добьем террористов в их логове.

Протрещал салют. Ахнул оркестр. Солдаты в шесть рук поднимали гробы. Вытягивая ноги, строевым шагом шли к самолету. Вносили по аппарели гробы.

– Желаю скорейшего выздоровления, Александр Трофимович, – командир базы пожал Верхотурцеву руку. – Знайте, мы всегда готовы принять вас в наши ряды.

Верхотурцев слушал командира. Тот расплывался, туманился. Глаза Верхотурцева были полны слез.

Самолет могуче взлетел. Верхотурцев сидел на железной скамье, глядя, как солнце падает из иллюминатора на гробы. Знал, что прежняя душа, обитавшая в нем, потеснились. Дала место другой, неведомой душе, сделавшей его другим человеком.

Леонид Леонидович Троевидов в советское время был офицером внешней разведки. Служил в Восточной Германии, курировал концертные группы, приезжавшие с гастролями в Дрезден. Управление разведки в награду за усердную службу выделило Леониду Леонидовичу маленький дачный участок в подмосковном Нахабино. Приезжая из Дрездена в отпуск, Леонид Леонидович с удовольствием обрабатывал свой малый надел. Корчевал пни, привозил плодородную землю, закупал в питомнике саженцы. Радовался, когда жена высаживала цветы и дарила ему милые букеты садовых колокольчиков и ромашек.